— Что ты решил?

— Жениться. Я сегодня похищаю ее. Пошли!

— Куда?

— Ты друг мне?

— Допустим.

— Тогда не спрашивай, куда и зачем. К моей машине! — решительно говорит Усман.

— Ты же не умеешь водить… — о чем-то еще говорил перетрусивший Исабек, но Усман вытащил его на улицу. Дошел до оврага…

— Она возвращается домой обычно здесь, и мы ее здесь и сцапаем вечером.

— Знаешь что, давай меня в это дело не вмешивай, — просит Исабек.

— Ты мне друг? — настаивает Усман. — Этим все сказано!

А вечером пошел дождь, как из сита, мелкий-мелкий, о таком говорят: «насмешливый дождь». Сумерки только сгустились, когда Асият оказалась на заднем сиденье. Усман и Исабек были в масках, точь-в-точь такие в нашем ауле надевают на свадьбах, на торжествах, в самодеятельном концерте — войлочные маски с хвостами на макушке и с татуировкой. Когда они подкараулили у речки и схватили ее в мокром тумане, она сначала перепугалась, стала сопротивляться и сорвала маску. Узнав Усмана, она успокоилась. Усман хотел ее связать.

— Не надо, я же не собираюсь бежать, — сказала она.

— Кричать не будешь?

— Нет.

Усман заворачивает ее в бурку и вталкивает на заднее сиденье машины.

— А я все думала, когда же ты покатаешь меня на машине? А что вы надели эти страшные маски? — обратилась она к Усману.

— Так надо, по обычаю. Хватит, поиздевалась…

— А что теперь будет? — спросила она.

— Как что? Ты что, не догадываешься, мы же тебя похитили, понимаешь, похитили?!

— Ах, похитили… ну так бы и сказал, теперь понятно, — прыснула со смеху Асият, — это даже интересно.

— Тебе не смеяться надо, а плакать. — Усман гонит машину, цепко держась за руль, резко переключает скорость на поворотах, на подъемах, машина подпрыгивает на ухабах. После дождя на дороге стояла непролазная грязь.

— А зачем плакать?

— Как зачем? Вах, тебя умыкнули, на тебе пятно похищенной, тебя никто замуж не возьмет, если, если…

— Я и не собираюсь выходить замуж. А кто из вас меня похитил — ты или Усман?

— Я, я… — Сам не свой Усман отпустил руль и обеими руками стал бить себя в грудь, а машина свернула в кювет и мотор заглох.

— Что ты делаешь?! — орет Исабек.

— Все, хватит с меня! — крикнул Усман и ударился головой о потолок машины.

— Так бы давно и сказал. А при чем здесь Исабек?

— Он необходим как свидетель, — заявляет Усман, почесывая голову.

— Свидетель чего, преступления? — смеется, приставив ладонь ко рту, Асият.

— Учтите, — заявляет Исабек самым серьезным тоном, бросая маску, — я тут не при чем, я ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знаю — это ваше дело, разбирайтесь сами! — И выскакивает из машины, хлопнув дверцей.

— Трус несчастный! — крикнул Усман в тщетной попытке завести машину. — Чем иметь таких друзей, лучше остаться одиноким. Убирайся, ты теперь нам не нужен!

Асият еле сдерживает смех. Усман не может завести машину и зовет Исабека на помощь. Открыли они капот, поковырялись в моторе. Дождь все еще моросил. Исабек недовольно ворчал. Попытались завести и ключом и без ключа, все тщетно. Оба они были растеряны, испачканы в грязи, как черти. Теперь их к без масок нельзя было узнать. Асият, сидя в машине, догадывалась, в чем дело, бензин не поступал, что-то случилось в карбюраторе.

— Ну что с ней? Машина же новая… — недоумевал Усман. Он пока в машине знал то, что на виду, а в моторе не разбирался, не смыслил ничего. Колдовали, размышляли, садились в машину, опять вылезали. Наконец, когда все уже, по их мнению, было испробовано, Исабек вспоминает о том, что Асият училась водить машину и обращается к ней. Туман рассеялся, уже развиднелось. Скинула Асият бурку, вышла, открыла капот, сняла колпак, проверила карбюратор, и в бачке нашла маленькую гаечку, ввинтила ее на свое место. Им же об этом она ничего не сказала, а для виду стала еще что-то проверять, аккумулятор, провод, свечи…

— Помогите вытолкнуть ее из ямы… — сказала она.

Они оба поднатужились, почти по колено увязнув в грязи, и вытолкнули машину на дорогу. Асият сидела за рулем, и, высунувшись из окошка, крикнула им:

— Ну-ка, еще чуть-чуть подтолкните, так, так, может быть, заведется, еще, еще…

Ничего не подозревающие уставшие, мокрые джигиты послушно исполняли то, что она велела, а Асият вдруг завела машину, включила скорость, задние колеса немного забуксовали, обдали их грязью, машина тронулась и умчалась, оставив их, этих незадачливых, растерянных «похитителей». Они бросились за ней. «Эй, эй, постой, Асият! Асият! Что ты делаешь?». Сначала было обидно и стыдно, даже зло взяло, кепкой вытер Усман свое мокрое, испачканное грязью лицо, сел на мокрую землю, удрученный и обескураженный. Вот почему горцы говорят: «Не делай того, что тебе не присуще, если не хочешь, чтоб с тобой случилось то, что никогда не случалось». Посмотрел на своего друга, на его жалкий, мокрый, грязный вид и смех его взял; показывая пальцем на Исабека, вдруг захохотал Усман. Смеялся и Исабек, показывая в свою очередь пальцем на Усмана. Оба, схватившись за животы, не в силах были унять смех, закрутились, оглашая округу хохотом.

Вот почему Усман все улыбался и был так равнодушен к разговору матери.

Асият благополучно доехала вот сюда, к этому новому дому, немного озябла, изнервничалась. Зашла внутрь, разожгла печь в одной комнате, бросила в духовку картошки и, сидя у печи, задремала. В таком положении ее и застал Усман. Он, конечно, никак не ожидал найти ее здесь, а когда увидел ее, свернувшуюся, как котенок, на подушках, неслыханно обрадовался, вытолкнул быстро Исабека, приговаривал: «Кыш, кыш, не мешай, ты больше мне не нужен, уходи!» — И выставил его в ночь.

— Поздравляю! — говорю я и обеими руками пожимаю руку Усмана. — Надеюсь, на свадьбу пригласишь?

— Самым почетным гостем будешь, Мубарак, — сиял Усман и, смеясь, добавил: — Может быть, она еще чего выкинет, а? Пускай делает что ее душе угодно, такой она мне больше нравится! Ха-ха-ха!

Время, почтенные, не оседлать и не взнуздать, время делает свое дело и ни на кого не глядит. Это мы меняемся во времени, кое-что теряем, кое-что обретаем. А вот чудачество, мне думается, не стоит терять никогда. Чудаки во все времена украшали жизнь, как мастер украшает браслет драгоценным камнем в филигранном обрамлении. Иногда и седобородому не мешает поозорничать, надеть войлочную татуированную маску и покружиться у костра в летнюю ночь, спеть веселую частушку, исказив до неузнаваемости голос, или постучаться за полночь к своей старухе и объясниться ей в любви в той же манере. А зимой вовсю дать волю своим желаниям. Зима! Что может быть лучше в горах, когда все вокруг белым-бело и на деревьях белые шубки, и на крышах, и на стогах. Даже провода словно забинтованные, чтоб не замерзли. Солнце яркое светит, небо чистое, а под ногами снег хрустит: жик! жик! А на ручье снег перекинул свои ажурные ледяные мостики, хрустящая корка на воде не тает, серебрится на солнце, на склонах гор катки и веселый смех… детям негде и не на чем кататься — и сани и гайми — своеобразные горские лыжи — всем овладели старики… Так было раньше. А теперь что? То ли у людей забот слишком много стало, то ли вообще позабыли о ребячестве… Теперь взрослых и не увидишь рядом с детьми на катке. А бывало, седые старики в бараньих шубах играли в снежки, как дети, с крутых склонов на санях летели, падали на потеху… И в этом было столько непосредственности, близости к природе, к ее причудам — ведь испытать такое естественное чувство, повеселиться от души — это же и для здоровья полезно. Не обкрадываем ли мы себя, не слишком ли мы стали серьезными, деловитыми и почтенными, и не напрасно ли люди лишают себя такого удовольствия? Хотя нет-нет да и проявляется в стариках порой это былое чудачество. В прошлом году наш Галбец смастерил большие сани и вышел кататься с горки. Он подсаживал к себе детей — одного спереди, другого сзади, третьего на плечи. И люди над ним насмехались, мол, глядите, нашел занятие, постарел, а ума не набрался, ну разве не сумасшедший он, посмотрите, поглядите, что вытворяет… Люди говорили так, а у самих в душе, клянусь, кошки хвостом виляли: эх, и нам бы так разок прокатиться! А жена Галбеца была чернее тучи, это так задело ее самолюбие, что она рыдала. Еще бы, кому хочется быть женой сумасшедшего. Ох и стыдила она своего мужа: «Вот этого нам не хватало не старости лет. Ты же не себя позоришь, у тебя же дети уже деды! Ой, что они подумают, что скажут, какой позор, какой позор!». А Галбец, раскрасневшийся на снегу, как младенец, проголодавшийся, моет лицо, вытирает лохматым полотенцем, садится за обеденный стол, берет в руки ложку и спокойно спрашивает: