Сказать, что день был чудесный, это ничего не сказать, прохладный ветерок Цуэри, будто опахалом, обдавал наши разгоряченные тела, дышать было легко, альпийские луга, что лезгинские яркие сумахи-ковры, и в воздухе смешивался аромат цветущего рододендрона, называемого у нас «бате». Говорят, мед от цветов бате бывает пьяный, и потому улья держат подальше от этих зарослей. Забрели мы на луг, где среди замшелых камней бился ключ, пульсировал, как обнаженное сердце, и с удовольствием растянулись на теплой траве под теплыми лучами солнца. И, конечно, заснули. И проснулся я от дикого храпа Умалата, ну просто лесной кабан хрюкал, рычал. Свистнул, как мог, ему в ухо, и Умалат вскочил, как ошпаренный…

— Что такое, что случилось?

— Ничего. И храпел же ты… Неужели сам не слышал себя?

— Нет.

Как бы убедительно ни прозвучало его «нет», я не мог в это поверить. Он же ревел, рычал, вздрагивая всем телом.

— Вах! — хлопнул я в ладоши. — Не может же этого быть, чтоб ты не слышал этого дикого шума…

— Ты мне мозги не заговаривай, давай документы, деньги проверим, — говорит Умалат, — и домой пойдем.

— Деньги? Сейчас… — говорю я и сунул руку в карман.

Меня будто обожгло… Денег не было. Я стал шарить по всем карманам… Нет, я почувствовал, как кровь хлынула к лицу, я краснел, бледнел, мне было неловко, неприятно… Подумалось мне: «Неужели обманула меня эта женщина?» И тут же я отбросил эту мысль, нет, не могла она такого сделать. Нет-нет… Я же сам своими глазами видел в ее руке деньги, и их она сунула мне в карман. Я еле отделался от этой подозрительной догадки, как нахлынула на меня еще более страшная мысль: «Как же быть, что я скажу другу? Потерял… Да он же не поверит!..» Я растерялся… Увидев мое замешательство, привстает Умалат и вопрошающе глядит на меня. Я развожу руками и делаю недоуменный дурацкий вид, если не сказать идиотский.

— Что? Хочешь сказать, что потерял? — в этих словах звучало не только подозрение, но и ехидная усмешка, мол, знаю я тебя, не хитри, если ты лиса, я лисий хвост, выкладывай деньги.

Ну, что ему сказать, как оправдаться перед другом?

— Ты, пожалуйста, не подумай дурно, ты… не торопись.

— А ты не шути.

— На самом деле денег нет, потерял…

— Как потерял? — Если бы вы видели взгляд Умалата при этих словах — глаза его недоверчиво скользнули по мне, будто хотел просверлить меня насквозь, прощупать всего.

Поверьте мне, почтенные, я был в таком состоянии, хоть провались сквозь землю. Мне было страшно, что друг, с которым, быть может, не один чурек разделил в жизни, не верит мне. А мог ли я поверить ему, будь он на моем месте? Не нахожу в себе утвердительного ответа, конечно же, возникли бы сомнения, но так явно не выказал бы своего недоверия. А что лучше? Черт его знает…

Я заглянул даже в хурджины, вытащил узелок с едой, металлический метр, деревянный молот, обычный молоток, гвозди — инструменты свои неразлучные… Нет, и там не было денег. Что делать? Как его убедить? Другого ничего не оставалось, — тем более он уже начал щупать мои карманы, — я сбросил пиджак, скинул брюки, сорочку, снял шапку… какой позор, какое дурацкое положение… Майку задрал, как перед врачом… И все это я проделал, не говоря ни слова, мол, пожалуйста, проверь все, ты можешь убедиться. Мне было не по себе и стыдно, и страшно, что друг у меня такой подозрительный, недоверчивый. Меня оскорбляло это до глубины души.

И мы с ним повернули обратно в аул Урцеки в надежде найти выпавшие из кармана деньги. Шли мы, осматривая заросшую травой тропинку. И так дошли мы почти до дома Айшат, которой мы крыли крышу. И здесь вдруг как никогда требовательно прозвучал голос Умалата:

— Иди спроси у нее, может быть, она не положила деньги тебе в карман.

— Нет, я не могу, — говорю я, — не могу своим недоверием оскорбить ее. Не могу…

— Может быть, она обманула тебя?

— Нет-нет, я ей верю… Я видел в ее руке деньги.

— В руке… А может, и не положила их в твой карман? Ведь это не наши с тобой, а деньги комбината.

— Я верю ей! К ней я не пойду! — почти выкрикнул я. — Если хочешь — иди сам!

— И пойду…

И Умалат решительно пошел к ней. Я спрятался за дерево. Проклятье, что это со мной, не могу дрожь в теле унять. Притаившись, я наблюдал за домом Айшат, когда же выйдет от нее мой «друг». Это слово я беру в кавычки, потому, что я стал уже в нем сомневаться — друг ли он мне. Друг, по-моему, почтенные, должен верить другу, разве не так? Вижу, хозяйка дома вышла из ворот, торопливо куда-то направилась, спустя некоторое время она появилась и вернулась в дом. А я стою и жду Умалата… И вдруг выбегает он из ворот, какой-то возбужденный и довольный собой… Подбежав ко мне, восклицает:

— Я же тебе говорил!

— Что?

— Что она положила эти деньги в твой карман, но они еще в доме выпали…

— Нет, не может быть… — говорю я и вспомнил, что, когда мы попрощались с хозяйкой и вышли из ворот, я чихнул, полез в карман за платком и деньги были там, я ощупал их пальцами.

— Это тебе показалось, друг, — заявил на это Умалат.

И пошли мы уже обратно. Мне было неловко, и я старался не глядеть на него. Шел и не пропускал случая пнуть ногой то пустой коробок от спичек, то откушенное яблоко или светлый камешек. Вдруг я пнул ногой какую-то бумажку… Бумажка отлетела, раскрылась и там… я вижу краешек десятки.

Я быстро поднимаю… деньги… Умалат оглядывается и удивленно смотрит на меня, в глазах его, как мне показалось, сверкнули угрызения совести. Я подсчитал деньги — было ровно сто рублей. Я понял, что Умалат обманул меня, он соврал… Конечно же, Айшат выходила из дому, чтоб одолжить сто рублей у соседки… И отдала она вторую сотню, чтоб мы не воротились с пустыми руками.

Найденные деньги вновь озадачили меня. Что делать? Вернуться мне и отдать деньги хозяйке, прося прощения? Нет. Пусть это сделает он. Я в сердцах швырнул эти деньги ему под ноги:

— Солгал ты, брат, мне, некрасиво… трижды солгал… Солгал, когда мне не поверил, солгал, когда сказал, что деньги выпали из кармана, солгал, когда утверждал, что она их нашла… На, иди и верни ей деньги…

Вот такой был случай со мной, почтенные мои. Нет, как бы ни было, не надо торопиться подозревать друга. Доверие — дело доброе, от доверия меньше страданий. Человеку надо верить.

Горцы любят вспоминать. А вспоминая о том или ином случае, непременно связывают его с событием торжественным, памятным. «Я хорошо помню, — говорит, например, один, — это было за неделю до того, как наш рябой Абзаир бычка зарезал в честь сына, получившего диплом агронома и вернувшегося работать в родной совхоз…». «Что ни говорите, почтенные, — вторит другой, по иному уже поводу, — а я ведь был очевидцем, это случилось спустя несколько дней после того, как наш совхоз премировал Шихсаида, да прославятся его руки, новой автомашиной…».

С каким же событием связать то, о чем пойдет речь в нашем рассказе?

Не нам выбирать.

История наша началась в трудные, тяжелые для горцев дни. Большая беда пришла к нам — вы помните, конечно, землетрясение весной семидесятого года? Беда пришла нежданная-негаданная, и каждого задела она своим черным крылом.

Беда страшна, когда человек остается с ней один на один, но мы не были одни. Вся страна отозвалась на нашу боль и страдание: «Мы с вами, мы рядом, примите наше сочувствие. Скажите, чем помочь?..»

Только за четыре часа доставлено было сорок тысяч палаток, а это что-то значит!..

Горестно начало нашей истории, но вот какой конец ее…

Для дружбы, говорят горцы, не существует расстояний, и человек, преодолевший на своем пути семь рек и явившийся на твой порог, — самый дорогой кунак.

Из далекой Чувашии прибыла в наш аул бригада девушек-строителей, это все знали. Но вот в первый ли день увидел озорную, насмешливую Сашу наш лучший каменщик Айдамир — этого никто не знает. И что можно было рассмотреть за грубой, перепачканной красками спецовкой, что можно было увидеть под белым шалашиком-платком? Разве что глаза синие, да хохоток звонкий услышать… Но горец, джигит, сын нашего Османа, уже таял, как иней на рассвете… В недоумении разводили руками, шептались, тревожились родные и близкие, редкие лекарства прописывал наш старый окружной доктор, письменный стол Айдамира — а наш лучший каменщик еще и учился заочно в политехническом — напоминал аптеку, и мать, входя к сыну со стаканом чая, зажимала ноздри пальцами — в комнате джигита, горца — запахи лекарств!