Тучи на Усишинском перевале густеют и чернеют, и их прорезают ломаные стрелы молнии. И в зареве заметны полоски большого дождя, ринувшиеся на землю вместе с проникающими сквозь тучи лучами солнца. А здесь вот, где мы, изредка накрапывает. На камни падают большие капли и тут же высыхают. На западе холмы, горные вершины, обросшие редким лесом, просвечиваясь на солнце, походили на красные гребешки, а более кряжистые горы — на диковинных животных. С двух сторон до нас доходит шум воды. Эту местность, называемую шатром Аббаса, обтекают реки. Хоть ненадолго, но здесь настоящий отдых для человека. Отдых, дающий возможность подумать о жизни, что она все-таки прекрасна, несмотря на ее неустройство и трудности. Ты ощущаешь себя частицей всего того, что окружает тебя, ты словно сливаешься с природой. И как близка речь Сирхана ко всему, что ты видишь и чувствуешь вокруг. Как чиста, без примеси эта речь, — даже сложные вещи он выражает просто и ясно, и слушать его — огромное удовольствие. Будто где-то в пустыне сохранился уголок, прекрасный оазис с пальмами и голубым озером, похожим на бирюзу, вправленную в золотые зубцы. И будто этого оазиса не коснулись ни шум моторов, ни дым заводских труб, ни запах асфальта, ни выхлопные газы.

Говорил он так легко, будто брал эти слова с камней, с веточек, деревьев, срывал с трав, снимал с шума реки, с каплей дождя, брал у птиц. Не раз ловил себя на мысли, что я, учитель русского языка, завидую ему, его речи. И сожаление охватило меня от мысли, что Сирхан — это последний из могикан нашего родного языка.

Все молча принялись за еду. Мясо было очень вкусное, и я ел с удовольствием, ведь нечасто приходится учителям сидеть за такой трапезой. Теперь я понимаю, почему все чабаны бывают здоровые и краснощекие.

Ливень коснулся нас только краем. Дождевые тучи уползли к юго-востоку, в сторону Кайтага. И как все в природе прекрасно, омытая дождем земля будто нарядилась в новое платье. Какая чистота, как легко и свободно дышится! В воздухе смешался запах цветов и травы. Блестит всеми красками радуга — дух чистоты и красоты. Одним концом, кажется, она опирается здесь, где мы стоим, пораженные и удивленные, а другим — на противоположный склон, где отвесные скалы. Радугу у нас называют цветком здоровья.

Ароматным и очень вкусным был шашлык, приготовленный Усманом, хотя сам он, угощая нас все время, говорил: «Жаль мяса, без настроения я был, и не очень удачный получился шашлык».

Когда садились в машину, чтобы ехать в аул, Усатый Ражбадин разговорился с Али-Булатом.

— Не передумал?.. Упрямый ты человек, — говорит примирительно Ражбадин. Да, душа человека — темный лес. Кто может осветить его и разобраться в этих зарослях мыслей, намерений и желаний, если порой самому человеку бывает трудно разобраться в своих мыслях?

И мы отъехали. Закатное солнце над горами запылало ярким пламенем, стало похожим на медный поднос. Высоко в небе взлохмаченные облака были окрашены в багровый цвет. Ехали молча. Я вспомнил об одном случае и рассказал Ражбадину, и всю дорогу до аула он смеялся от души.

Дело в том, что однажды подходит старик-чабан на сельской вертолетной площадке, это у нас неподалеку от стройки, к летчику вертолета и спрашивает:

— Сынок, есть ли у тебя свободные места?

— Да, что-то сегодня мало народу, отец. Пять мест свободных.

— Стало быть, пять. Я сейчас, сынок, погоди немного, я сейчас…

Старик отходит и через некоторое время возвращается, подгоняя пять баранов. Подходит к летчику, отдает десять рублей и говорит:

— Вот деньги на пять мест, вот и пассажиры, сынок. Отвезешь, а там, в городе, встретят. Внуки придут, я их предупредил.

— Что ты, отец, я баранов не вожу.

— Сынок, — обращается старик, — разве же это бараны? Нет, сынок, бараны там в городе учатся, а эти экзамены сдавать едут.

— Ха-ха-ха, значит, экзамены сдавать едут, — с удовольствием вспоминал всю дорогу директор и смеялся.

Попрощались мы на сельской площади. Шофер Абду-Рашид передал мне узелок, в котором было что-то похожее на кувшин: «Чабаны всем положили по такому кувшину, — объяснил Абду-Рашид, — это берта!» Не зря заехали к чабанам, есть чем перед женой похвастаться, — обрадовался я, получив такой подарок.

Следующий день в моей жизни оказался еще более суматошным. После завтрака, расцеловав младшего Хасана и улыбнувшись жене, которая пожелала мне удачи, я вышел из дому и первым долгом направился к дому Труд-Хажи. Он живет неподалеку от школы и озера верхнего аула. Я не зашел к нему домой, откровенно скажу, не люблю ходить к людям, а вот когда ко мне приходят — бываю рад. Мне бывает неловко у чужих, места себе не нахожу, чувствую себя скованным и разговор мой не клеится. И соседям надоедаю тем, что их переспрашиваю: «А? что вы сказали? как? почему?» Из-за этого людям порой кажется, что я необщительный и замкнутый. Да и хозяек не люблю беспокоить, мужей-узурпаторов не люблю, когда они гоняют жен: «Это не так сделала, то не так». И чувствую себя очень виноватым, словно это я заставляю их мужей быть такими жестокими.

Труд-Хажи вышел без двадцати восемь, ровно в восемь у них на стройке начинается работа. Строительные работы ему хорошо знакомы, многие годы трудится он на стройках. Как я отметил про себя, сегодня у него был важный и неприступный вид — мне это сразу не понравилось.

— Мубарак, доброе утро. Почему не зашел, чайку бы попил, — сказал он, закуривая свою неизменную сигарету «Ту-134», другие он не курит. — Проклятое зелье, бросить никак не могу, если и это брошу, что тогда мне остается делать? Ты завтракал?

— Да, я дома поел, — по-приятельски говорю я. — Директор говорил — на бетономешалку можно устроиться…

— А ты знаешь, что это такое?

— Нет, не имею понятия.

— Еще три бетономешалки поставили, студентов надо обеспечить и бетоном, и раствором… Ой, что будет на стройке сегодня, кавардак, — говорит Труд-Хажи, задумавшись о чем-то своем. Вдруг он стал считать на пальцах: — Студенты едут — раз, все начальство ПМК едет — два, и министр…

Черт возьми, какое мне дело до их министра и начальства, зачем он мне это говорит? Что он, не понимает, о чем я говорю? Теперь стало мне ясно сетование людей: «Не дай бог обратиться с просьбой к начальству, простую справку получить невозможно без нервотрепки».

— Как же насчет работы, уважаемый Труд-Хажи?

— Как? Я разве могу что-нибудь решить? Вот когда я был начальником — решал… А теперь что, приехал «Ассаламуалейкум», даже лопаты, да что там лопаты, перчатки рабочим не могу выдать — все под ключом, а ключи у него. И, по-моему, у тебя ничего не выйдет, — с каким-то безразличием и равнодушием проговорил он.

— И что же ты мне посоветуешь? — сдерживаю себя, чтобы не взорваться. — Думаешь, не стоит просить начальника стройучастка?

— Почему же, попытайся. Попытка — не пытка. Ты же ничего не теряешь, — глупо разинув рот, уставился он на меня.

— Я теряю время и деньги, понимаешь ты?!.

— Какое время и какие деньги? У тебя же каникулы… — смеется Труд-Хажи, глядя в сторону холодными глазами, будто забавляясь моим негодованием.

Говорят, тот самый несчастный, кто в несчастье не стоек. И я сдерживаю себя, чтоб не сделаться еще более несчастным и жалким. И неужели ему приятно видеть меня перед собой таким беспомощным, просящим, умоляющим? Я напрягаюсь, я держу себя в кулаке, хотя мне неприятно, даже противно. И вот так, продолжая никчемный раздражительный разговор, мы с этим неузнаваемо изменившимся прорабом Труд-Хажи идем уже через строящийся новый поселок, мимо трех деревьев. Говорят, это отец, мать и дитя растут, сплетя свои ветви.

Зависть, обида, злоба — все смешалось в моей душе. Да, с завистью гляжу на тех, кто строит дома на новом месте. Что это со мной? Никогда ни к кому я раньше не испытывал такого чувства. Мы идем по уже ставшей заметной будущей улице.