— Ты что же это, директор, сам себе враг?

— Нет, не враг. За мной еще стройка большая. Молился, чтоб строителям сопутствовала хорошая погода, и теперь выходит, что упустил из виду, что она отразится на травостое… Не только это, ведь из-за засушливого лета и колорадский жук одолевает нас. Вот такой, выходит, баклажан.

— Ты лучше поверни свои молитвы в нашу сторону, директор, — замечает Али-Булат, разворачивая на траве большую цветастую клеенку.

— Как же я поверну свои молитвы в вашу сторону, если вы мне палки в колеса ставите? — придирчиво заявляет директор, вызвав у чабанов явное недоумение и даже досаду.

— Нет, неправда, Ражбадин, если есть тебе поддержка в совхозе, так это мы… — твердо говорит Али-Булат. — Во всех отношениях. Разве не так, Сирхан?

— Так, так… — поддерживает Сирхан друга.

— Что-то не вижу…

— Как не видишь? По доходам считай, директор, по доходам: план по шерсти выполнили, поголовье ягнят увеличили…

— А вот инициативу, проявленную молодежью, хотите погубить.

Теперь мне стало ясно, в чем директор хочет упрекнуть животноводов.

— Какую это такую инициативу? — с тревогой смотрит Али-Булат на Ражбадина.

— От кого угодно я мог ожидать такое, но не от тебя, Али-Булат!

— Не понимаю, о чем ты? — настораживается отец Асият и, как бы ища поддержку, оглядывается в сторону чабанов.

— Одно делаем, другое губим, так, что ли, получается?.. — поглощенный созерцанием окружающего прекрасного мира, растягивается на траве Усатый Ражбадин. — Хорошо здесь у вас! Прекрасно, слов нет, завидно.

— Что, чабанская кровь заговорила? — сочувственно покосился Сирхан.

— Клянусь, завидую. На лоне природы всю жизнь, без нервотрепки, вдали от начальства, что еще человеку нужно?.. — искренне говорил Ражбадин, и я верю ему. — Да вы полюбуйтесь, сам воздух здесь кажется окрашен лучами в золотой цвет, правда, припекает немного, наверное, к дождю…

— Ты скажи нам ясно, туман не напускай… — Али-Булат хочет вернуть директора к начатому разговору, — что это за инициатива, которую будто бы губят чабаны?

— Дочь твоя, Али-Булат, проявила инициативу, призвала всех выпускников остаться работать в селе, а ты… Нет, не думал я, что такое сделаешь. И такого парня, как Усман, обидел… Клянусь, я ехал сюда и думал, увижу свалку. Сирхан, не снеся такого оскорбления, набросился на тебя, и ты отбиваешься. Ха-ха-ха! Приехал разнять вас, а вы как ни в чем не бывало пасете рядом своих овец, тогда как весь аул теряется в догадках.

Усман был занят собакой и не слышал, о чем ведут речь старшие.

— А это наше личное дело, Ражбадин! Да, да, личное, — хмуро отвечает Али-Булат, подправляя огонь под чабанским котлом, что висит на треножнике.

— Нет, это государственное дело, — переворачивается на траве Ражбадин, — комсомолка Асият это поняла, а вы…

— Ты что, приехал нас рассорить? — расстегивая ворот рубашки, присаживается Сирхан. — Если хочешь знать, директор, это я настаиваю на том, чтоб невестка моя была достойной моего сына, пусть продолжит учебу, окончит институт и тогда, пожалуйста, спляшем на свадьбе.

— Ах, вон как?!

— Вот так…

— А что подумают люди? Или до этого вам дела нет? Асият выступила, призвала других, зажгла их, а сама… получается так, как если бы я, командир, поднял солдат в атаку, послал их под пули, а сам ушел в штаб пить чай? Разве не так, ну что носы повесили?.. Не любите критику? Что, раздумали меня хинкалом угощать? — Веселым, оживленным сделался директор, будто попал в свою стихию. — Учтите, старики, река не должна менять свое русло.

— Хинкал сейчас будет готов, уже кипит, — кричит дежурный чабан, в обязанности которого вменяется готовить обед для остальных.

— В пяти местах мясо пережевано, на боку рана особо опасная. Вряд ли выживет, — с сожалением говорит Усман и устало валится рядом с нами на траву.

— А ты на то и врач, чтоб она выжила. Самая лучшая собака в отаре. Ты что, — метнул Сирхан недовольный взгляд в сторону сына. — Ты меня не возмущай, сын. Вы думаете, это я стерегу свою отару? Нет. Это она, моя верная собака, все делает за меня. Я даже не знаю, как благодарить ее. Без слов она меня понимает, сядет и смотрит на меня, ловит мой взгляд. И вот стоит мне подумать, как бы вон ту или другую часть отары повернуть, чтоб она не вошла в кусты рододендрона — они отравляют ягнят, — как тут же мой Ятим подбежит и повернет овец. Умная собака. Нет, не собака, а лучший друг… — Вдруг мой слух был обласкан ровной, плавной, без задоринки, сладкой речью, я с удовольствием слушал речь Сирхана. — Было это года четыре тому назад. Помню, мне стало плохо на пастбище. И меня отвезли на машине. Так Ятим следом за машиной бежал до самой больницы. Я об этом и не знал, только утром услышал я, как у окна палаты, где я лежал, скулит зверь. Выглянул, открыл окно и увидел своего Ятима. И собака увидела меня. Нет, вы себе представить не можете мою и ее радость, когда мы увидели друг друга. Человек так не может радоваться, нет. Ятим и залаял, и на задние лапы встал, и подбежал, демонстрируя передо мной свою ловкость и быстроту, и на стену бросился… Я вызвал няньку и попросил, чтобы она принесла немного костей и мяса. Так вот этот самый Ятим пятнадцать дней от моего окна не отходил, пока я не выписался. А вы говорите, собака, — продолжал Сирхан. — Иная собака умнее человека и вернее, да, да, с кем угодно, с ученым могу поспорить и доказать это… — заключил свой рассказ Сирхан и еще раз твердо повелел сыну: — Ты обязан спасти эту собаку. Когда я буду умирать, делай что хочешь, но сейчас собаку — друга моего — спаси!

— Ну что ты на него набросился? Сын твой достоин вежливого к нему обращения, — замечает директор.

Али-Булат после упреков Ражбадина как-то сник и молчал, возился у котла, снимая деревянной ложкой навар, не желая, видимо, показывать своего раздражения.

— Достоин или не достоин, мне лучше знать, я отец, — срывающимся голосом возразил Сирхан.

— Да, ты отец. Но не справедливый к сыну отец.

— Как? — заволновался Сирхан. — Что это сегодня с нашим директором, чего он хочет?

— Ничего. Ты дал обещание, что если Усман после института вернется в аул, купить машину?

— Иди, шашлык готовь! — прикрикнул Сирхан на сына. — Зачем ему машина? Водить он не умеет. Наделает бед.

Вдруг, как это обычно бывает в горах, небо будто растрескалось, прокатился грохот, отзываясь в ущельях, будто кто-то на небе встряхнул огромные листы кровельного железа. Сверкнула ярче еще одна молния и ударила саблей о гранит скалы. На Усишинском перевале, там, где стоит наша ретрансляционная телевизионная вышка, потемнели клубящиеся тучи. Лохмотья облаков двинулись в нашу сторону. Подул порывистый ветер, зашумел в верхушках деревьев, волнами побежал по траве, сотни змей скользнули разом. Забили крупные капли дождя. Дождь под солнцем всегда приятен, вызывает радость, улыбку. Никто не сдвинулся с места — все ведь знают, что такой дождь, как правило, пощекочет немного и пройдет.

— А вы жаловались, что дождя нет, пожалуйста, все по заказу! — смеется Усатый Ражбадин.

— Не значит ли это, что ты к нам лицом повернулся? — с явным облегчением и мелькнувшей на губах улыбкой спрашивает Сирхан. В глубине души он все же, как отец, был доволен, что о его сыне так лестно отзывается директор. — Строительство твое никуда не денется, раз начато, то и конец будет.

— Друзья мои, поверьте, мне очень хочется и не терпится поскорее увидеть этот конец! — говорит, потирая руки, Ражбадин. Он ломает на колене чурек и аккуратно раскладывает куски на клеенке. Выложили мясо на большой деревянный поднос, от него пошел пар… Подали в отдельных тарелках хинкал — галушки из теста и отдельно приправу — чеснок с орехом. И все это под веселым, задорным дождем, освещенным солнцем.

Али-Булат достает из хурджина бутылку коньяка и ставит перед гостями. Сирхан выкатывает из палатки небольшой запотевший бочонок вина.

— Ты что это, Али-Булат, задобрить меня хочешь? — стал допытываться Ражбадин. — Надо полагать, что ты одумаешься насчет Асият?