И ты опустился передо мной на колени, любимый мой, единственный.

Никогда, наверное, я не смогу забыть того трепета и тех радостных волнений, что я испытала с тобой в день Седьмого ноября в Москве, мой дорогой Нури. Ты, наверное, нарочно выбрал тот гостиничный номер с окнами на Красную площадь. Я впервые увидела парад и демонстрацию. Так было все хорошо видно, будто мы с тобой, Нури, находились на трибуне около Мавзолея. Такая неудержимая радость и гордость в нас бурлила за людей наших, за этих солдат в строгих и стройных колоннах, за страну нашу! По радио в это время с Красной площади звучали комментарии о празднике. И вдруг твой голос:

«Слушай, Цуэри, кажется, это я говорю с Красной площади!» — воскликнул ты. Да, это был твой голос. Ты читал восторженные стихи о Красной площади. Нури, родной мой, какой ты у меня хороший, любимый мой! Ты поднял меня на такую высоту, что я стала понимать жизнь по-другому…

Я слушала радио и чувствовала необъяснимое желание высказаться перед народом. Слова рождались в душе, им становилось тесно:

«Здравствуйте, люди, — хотелось сказать мне, — с праздником вас всех, где бы вы ни находились. Хороший день сегодня, радостный. Сегодня не просто праздник, а великий праздник. Во все времена этот день будет необычным. Он вошел в нашу жизнь, в наше сознание, и не отнять его никому. Да здравствуют восторг и любовь! Как хорошо, что человек может любить людей, страну, землю свою. Я люблю всех-всех, и очень люблю своего Нури. Счастья вам, люди, и радости, да сбудутся все надежды и желания ваших сердец. Слава вам, люди-побратимы! Да здравствует жизнь!».

Как ты думаешь, Нури, люди поняли бы меня? Мне кажется, что из-за того, что есть еще на земле и дурные люди, мы теряем доверие порой и к добрым. А ты, я не сомневаюсь, если придется, готов погибнуть за людей, за меня; этому я втайне радуюсь и горжусь, что есть на земле такой человек!..

В последнее время на меня неведомо откуда набегает порой ледяная волна тревоги. Я боюсь чего-то, очень боюсь, предчувствие тяжкое томит меня, мой Нури, мой любимый. Что будет? Что мне делать? Хмурым становится наше бирюзовое небо… И хочется мне, чтобы ты поскорее приехал, был со мной рядом. Приезжай поскорее!

Твоя Цуэри».

Это, в сущности, не письмо, а записка на хорошей голубой бумаге, написанная витиеватым почерком.

«Ты всегда стоишь передо мной со своей чарующей улыбкой, девочка ты моя шилагинская. А помнишь, мне должны были прислать гонорар в Москву, но не присылали несколько дней, и я был печален. Нет у бухгалтеров жалости к поэтам… Мы вместе ходили на телеграф. Тебе я сказал, что жду сообщения, а ждал денег. Их не было… И вдруг обнаруживаю у себя в кармане тридцать рублей: целое состояние в ту безденежную пору! Ну, а когда я богат… Герой моей поэмы говорит, что каждый день теряет по сто рублей из-за того, что у него нет денег… По-моему, верно сказано! И если раньше я заказывал тебе самые изысканные блюда, то теперь предложил пойти в пельменную, — и ты согласилась.

Как мне хочется, родная, чтобы ты была сейчас рядом. Когда ты со мной, кажется, что весь мир завидует мне. Помнишь, как только зашли мы в пельменную, все обратили на тебя внимание. И я невольно посмотрел на твою длинную косу, на твои нежные руки, яркий цветастый платок… Ты смутилась, оглянулась, щеки твои заалели.

— Что они так смотрят? — спросила ты, потупив взор.

— Любопытство.

— А что во мне такого нашли, тоже мне…

И тогда одна из женщин подошла к тебе:

— Простите, пожалуйста, за любопытство, какой вы национальности?

— Дагестанка, — ответила ты.

— Дай бог тебе здоровья! В диковинку теперь косы такие, редкой стала естественная красота, вон, погляди, как все разрисованы… А ты прелесть, девушка… — Она готова была расцеловать тебя и, уходя, обратилась ко мне: — Берегите ее такой, какая она есть.

И вдруг я понял, откуда появились в моем кармане эти тридцать рублей: это ты! Ты положила эти деньги, девочка ты моя шилагинская. Невзирая на все мои ухищрения, ты оказалась проницательной. Спасибо!».

Белый безмарочный с доплатой конверт небрежно разорван, адрес напечатан на машинке так же, как и письмо, вложенное в него… Послано письмо из Махачкалы, без обратного адреса и без подписи. Адресовано оно в Шилаги, Адзиеву Абу-Муслиму.

«Здравствуйте, уважаемый Абу-Муслим из Шилаги. Долго колебалась я, прежде чем написать вам такое письмо, колебалась, потому что уважаю ваш почтенный возраст. Я слышала много хорошего и доброго о вас еще до того, как стала жить в городе. Отец мой тоже тепло о вас отзывался, он председатель сельсовета в нашем ауле. Вы меня не знаете и не ищите в конце письма моего имени и адреса, я хочу остаться неизвестной. Думала, что не буду вмешиваться в ваши семейные дела, но другой голос в душе настаивает, чтобы я написала вам это во многом для вас огорчительное письмо. То, что я не называю своего имени, не должно подвергать сомнению то, о чем я хочу сообщить. Я знаю вашу милую, очень доверчивую дочь с красивым именем Цуэри, жила некогда с ней в одной комнате. Да, она ладно скроена, в ней есть все, чем может гордиться и радоваться молодая девушка, о по натуре она очень добрая, любит подруг, помогает им чем может… Она, видимо, в городе не разобралась сразу в людях и по своей наивности попала в сети одного человека. Я не виню ее, потому что и со мной жизнь обошлась жестоко, я просто сочувствую Цуэри и хочу ее предостеречь. Меня обманул человек, которого я очень любила, он обещал на мне жениться… а вышло, как в горькой частушке:

Вот я и осталась одна с ребенком, брошенная и никому не нужная. Познав всю горечь покинутой женщины, я хочу одного, чтобы ваша премиленькая дочь Цуэри не разделила мою судьбу.

Вашей дочери вскружил голову один из тех негодяев, которые соблазняют в городе наивных девушек, что спускаются с гор чистыми и добрыми. Об этом человеке, который намного старше вашей дочери и имеет хорошую жену и детей, отзываются по-разному. Зовут его Нури-Саид. Он поэт, и потому, думаю, его имя вам знакомо. Печатается этот стихотворец часто в газетах, его книги продаются в магазинах, но я не нахожу его талантливым. Для меня кажется кощунством учить других доброте и высокой морали и не быть таким самому.

Но самая главная беда в том, что к вашей более чем прекрасной дочери он не питает искренних чувств, он обманывает ее. Цуэри, ваша дочь, столь же непосредственная, сколь и наивная, верит ему, любит его, да-да, она любит его странной, одержимой любовью, и это для меня совершенно непонятно! Как можно любить такого человека?! Он никогда не женится на вашей дочери, у него семья, большой авторитет, и, конечно, он не захочет потерять все это. В этом смысле он очень слабый… Только не знаю, о чем думает ваша дочь, их отношения зашли очень далеко, это видно из письма Нури-Саида к ней. Не имеет значения, каким образом оно попало ко мне, думаю, что вы не станете дурно думать обо мне, ведь я хотела только одного, чтобы знали о нем и вы, чтобы вы могли спасти свою дочь. Вот оно:

«Знаешь ли ты, девочка ты моя шилагинская, любовь моя бесценная, где бы я ни был, всегда и всюду я сердцем с тобой, и во сне и наяву рядом только ты, твоя нежность, твои ласки, твои глаза, твой голос. Какая прекрасная была ночь в хаджалмахинском саду! Синее-пресинее небо, бисер золотой, деревья высокие и добрый-предобрый сторож, который одолжил нам свою бурку… И наша с тобой радость встречи после томительной разлуки! Месяц, вынырнувший откуда-то, будто завидовал нашему счастью, птицы умолкли, слушая шепот любви. И сейчас вдали от тебя призываю в своем воображении твой образ и заново переживаю короткие мгновения счастья.