Вчетверо сложенные листы газетной бумаги, на одной стороне карандашом написано: «Передать Цуэри». По почерку нетрудно догадаться, что это писал Нури-Саид.

«Кажется, случилось то, чего я не ждал. Ну что, Цуэри, что ты, девочка моя шилагинская, разве я думал об этом, разве ты могла подумать, что такое вдруг может случиться, что такое ворвется в нашу жизнь? Это было необъяснимо, страшно, сковывало волю. Такое надо видеть, надо почувствовать самому… Ты прости меня, Цуэри, я испугался, я очень испугался. А какой был чудесный день и вечер на этом Арчинском плато! Как мы там оказались? Убей, не могу вспомнить, мало ли где мы оказывались случайно, но случайно ли это? Я не суеверен, нет, но готов поверить, что какая-то сила все-таки потянула нас туда, чтоб мы, именно мы, а не кто-нибудь, испытали такое… Такой был день, такое единение с природой, мы просто пьянели от счастья, и ничто, казалось, вокруг не предвещало беды… Ты была веселой, кружилась в вихре какого-то таинственного танца на лугу, ты была счастлива, я еще больше, все было прекрасно на Арчинском гранитном плато… Вдруг ты застыла на месте, прикусив палец. Необычный гул нарастал неведомо откуда. Земля, к прочности, незыблемости которой мы привыкли, задрожала. Потом раздался треск. Я только услышал твой отчаянный крик «Нури!», как впереди себя увидел черную зияющую бездну, которой не было минуту назад. Земля раскололась!.. Больше ничего не слышал и не видел. Не знаю, сколько времени я дрожал в беспомощном страхе, такое со мной было только в детстве. Помню, мать послала меня за теленком, а уже было темно, я долго искал его и на холмах, и у родника: незаметно забрел на кладбище, и мне стало страшно: надгробные камни вдруг обрели чудовищный вид и побежали за мной, оскалив страшные пасти и сверкая глазами. Я бежал, спотыкался, кричал, но крика своего не слышал. Потом в изнеможении упал перед высокой каменной плитой, закрыл лицо руками, чтобы не видеть этих страшилищ. Нашел меня отец и на руках принес домой. Помню только, что я заболел, и отец строго предупредил маму, чтоб меня больше не посылала за теленком. И теперь, спустя столько лет, я снова пережил такой же страх. С трудом я овладел собой и стал громко звать тебя. Я звал тебя и бежал по краю образовавшейся в земле трещины. Мне казалось, что ей не будет конца. И когда, наконец, мы встретились, я сжал твои пальцы так сильно, что они хрустнули. Взглянув друг на друга, мы одновременно почувствовали, что стали другими.

— Что это? Что случилось? — кинулась ты ко мне, ища у меня спасения, а я сам искал его.

— Успокойся, успокойся, — я обращался не только к тебе, но и к себе.

— Что произошло?

— Случилась беда, Цуэри, большая беда.

— Что? Это война?

— Нет.

— Я видела над землей фиолетовую зарю, такую ядовитую…

— Это землетрясение.

— Послушай…

— Что?

— Слышишь?

— Да.

— Кричат?

— Да, там аул.

— Там же люди…

— Да, там люди…

— Я такое всюду, как же так… Бежим.

— Куда?

— К своим… Как же мои родные, — прошептала ты, — что с ними! — И побежала к шоссе. Я, Цуэри, в тот миг вспомнил о своих детях.

— Прости, Нури, прощай! — крикнула ты и села на попутную машину. Ты спешила домой.

Я тоже уехал домой.

Моих беспомощных детей я нашел на улице под страшным ливнем; мокрые и жалкие, они стояли, сиротливо прижавшись друг к другу…

И тут меня покинул всякий страх. Хотя толчки продолжались, я побежал в дом, вытащил ковры, одеяла, топор, срубил ветки дерева, закрепил их, натянул тент. Потом вынес раскладушки, расстелил ковры на них. Дождь все усиливался. Говорят, землетрясение всегда сопровождается ураганом, ливнем и пожаром. Сидим все на раскладушке и молчим. Да и о чем говорить? Только когда я побежал в дом, жена закричала:

— Не ходи, вернись!

Она боялась за меня. А я ведь для нее был в командировке.

Я лгал жестоко, я научился этому. Как я в тот миг презирал себя, Цуэри! Как стыдно мне было смотреть в правдивые глаза детей! Они тоже почувствовали какую-то тревогу, им передалось мое напряжение… В душе у меня настоящий хаос; ведь и от тебя, девочка ты моя шилагинская, я многое утаиваю, жалею тебя, берегу. Моя жизнь все больше и больше наполняется ложью. Она вселилась в мою семью, в нашу с тобой любовь. Я не привык так жить, я не умею так жить. Как хочется любить открыто, как хочется гордиться нашей любовью! Не знаю, не знаю, Цуэри, я растерян окончательно, я бессилен что-либо изменить, но и жить так дальше не хочу.

— Папа, папа, — обратилась ко мне доченька, — землетрясение бывает, когда буйвол хочет почесать свой бок рогами? Да, папа?

— Нет, доченька, землетрясение бывает, когда плохими становятся папы, — вырвалось у меня откровение.

— Ты же не плохой, ты очень хороший, — она при этом искала мои глаза, а я не посмел на нее взглянуть, я испугался даже этой малышки: вдруг она поймет, что творится у меня на душе.

Я в смятении, в отчаянии, подскажи мне, девочка ты моя шилагинская, что мне делать. Так не может продолжаться, а без тебя не могу. Посылаю письмо с верным человеком, и он передаст тебе в руки. Напиши мне, Цуэри!

Твой Нури».

Конверт с рисунком нарядной девочки, поздравляющей маму с днем Восьмого марта, адресован в общежитие университета, в сто восьмую комнату. Адзиевой Цуэри.

«Доченька моя, Цуэри! Пишет тебе твоя несчастная мать, пишет в горьких слезах. Что же ты сделала с нами, горе ты мое, горе! Что будет, что будет? Не думала и не гадала я, что ты навлечешь на нас такую беду, такие страдания. Неужели отец и я растили тебя, берегли пуще глаз только для того, чтобы ты принесла в наш дом бесчестье и позор? Если ты меня не пожалела, то подумала бы хоть о своем больном отце. Он дорог мне и как муж, и как человек. Он дорог должен быть и вам, дочерям моим… Ты хотела в субботу приехать домой, я тебя умоляю, доченька, не приезжай. Отец так разгневан, наполнен такой болью, что может и руку поднять на тебя.

Неужели глаза тебе даны, чтоб не различать добра от зла, а уши, чтоб не слышать добрых наставлений, неужели для того дано тебе сердце, чтоб обесславить нас… Отец получил какое-то анонимное письмо и пришел в такое исступление, что, кажется, убил бы всех нас. Он сначала метался по комнате, как разъяренный зверь, потом собрался было ехать к тебе, но шофера, к счастью, не оказалось на месте, тогда он швырнул мне письмо и сказал:

— Вот награда мне за все мои страдания и боли. Прочти, что пишут о твоей дочери!

— Но она и твоя дочь! — вырвалось у меня.

— Нет у меня больше дочери, нет! И не хочу, чтоб мое имя связывали с ней… Не хочу! — завопил твой бедный отец и рухнул в приступе сердечном. Гости уложили его на диван, я вызвала врача… Плохо, очень плохо отцу твоему…

Приступ-то, может быть, и пройдет, но боль, что ты причинила ему, навсегда останется черной зияющей раной на его сердце. Ой, доченька, какой тяжкий день, какие муки и страдания! Я же не могу, совесть мне позволит бросить его одного и уехать, хотя он гонит меня с твоими сестричками. Он пропадет без нас, он же как ребенок, я ему нужна, он в отчаянии только бывает жестоким. Что делать? Как жить дальше?

Я сначала обрадовалась, что дома оказались люди, но потом поняла, что лучше бы им не знать ничего, ведь разнесут по всему свету… беда, беда, и некому пожаловаться. Я прочитала письмо, и волосы мои встали дыбом. Не может этого быть, нет-нет, это неправда. Дочь, отец так любил тебя! Я попыталась внушить ему, что доброжелатели не могли такое написать, иначе зачем скрывать свое имя. Но успокоить отца не удается, да и болен он серьезно, весь дрожит, будто в лихорадке, меня к себе не подпускает, только младшую твою сестренку призывает… Это ужасно, доченька моя, такое врагу постесняешься написать. А может быть, ничего такого не случилось? Может быть, это злые люди хотят нас расстроить? Но мы ведь никому зла не делали. А может быть, письмо написали враги Нури-Саида? Да и поэт этот, я помню, он приезжал в школу, показался мне человеком порядочным.