Так думаю я… Но, оказывается, не все зависит от нас. Да, права была моя покойная бабушка Айбала, да пошире откроются перед ней врата рая, хорошая была женщина, мудрая, только теперь я понимаю смысл ее упреков в мой адрес: «А уши для чего сотворены, я тебя спрашиваю, вот эти самые уши, что у тебя торчат, как чаши космических антенн, для чего они тебе?!» Вон куда лягнула моя бабушка — прямо в космос. Это теперь модно. И только теперь я стал понимать, на что намекала моя правоверная бабушка, говоря об ушах, об этой немаловажной детали на лице человека. Оказывается, ты и не заметишь, как они сами невольно станут подслушивать. Каждое утро мои уши слышат милый разговор наших соседок. И начинают они непременно так:
— У вас встали?
— У нас давно встали, а как у вас?
— У нас тоже…
Обычное в горах, но странное, скажу, если вдуматься, приветствие. Встречаясь утром на улице, один другого приветствует: «Валхатив?», что буквально означает: «Проснулся?», как будто человек, не проснувшись, мог оказаться на улице и встретиться с другим. Или говорят: «Сидишь?» человеку, который сидит на солнцепеке. И потому порой такое обращение вызывает раздражение.
— Ты проснулся?
— Нет, еще лежу в постели.
— Врешь, я вижу тебя перед собой проснувшимся.
— А если видишь, чего спрашиваешь?
Не совершенен еще наш язык, не образовался он, не состоялся, не созрел еще, обремененный диалектами. Что и говорить, почтенные, если даже в языке моего маленького аула Уя-Дуя присутствует два диалекта. Жители нижнего аула разговаривают так, будто они с тяжелой ношей на спине поднимаются вверх, по склону, растягивая и медленно выговаривая слова, а жители верхнего аула говорят легко и скороговоркой, будто они без ноши сбегают с горы вниз. Вот какие у нас баклажаны, любезные, это вам не тыква с морковкой.
Наш даргинский язык — молодой, только с тридцатых годов стал складываться как единый для всех наречий и диалектов. Есть у нас свой театр. Артисты, что работают здесь, — из разных мест и потому, порой, еще трудно вникнуть в суть происходящего на сцене. Выходят на сцену артисты, и каждый начинает говорить на своем диалекте. Смех и грех; получается как в басне «Лебедь, рак и щука». Но мы не такие уж невезучие, нам очень повезло тем, что мы обрели для себя еще один родной язык — русский. Не будь этого языка, трудно было бы нам стать теми, кем мы стали сегодня, приобщиться ко всей человеческой культуре. И настолько глубоко вошел в нашу жизнь и быт русский язык, что без него мы на самом деле были бы очень бедны и ограничены в своих духовных возможностях. Вот послушайте сами, как говорят в ауле наши горянки:
— С праздником, дила унра! (соседка).
— Хура поздравить риркулри, дила рузи. Как дела, кумек бареси лебу? Гар секал приготовить даркатив? (И тебя поздравляю, сестричка, как дела, не надо ли чем помочь? Все ли успела приготовить?), — а сама Меседу все глядит в окна и в двери, хочет узнать, какое же платье наденет соседская дочь на выпускной вечер, чтоб свою дочь нарядить не хуже…
— Чина рикири, рузи? (где была, что делала).
— Ца гость — ахал вакили, ца абъа — курица белхи — резать барили, билтуй — щипать барили, берцили — жарить барили, ахал — гостьра угостить варили, нура дукуй — кушать дили к тебе вот пришла, — говорит соседка Меседу. Смысл нетрудно понять: — явился к ней гость, она зарезала, ощипала, зажарила курицу, угостила гостя и сама поела вот и выбралась. А говорит Меседу сладко, облизывая губы, как кошка, морду которой сунули в сметану.
— Черрерхи, дила, унра, либакара ца камси светло-голубой нити? (прости, соседка, не найдется ли у тебя немного светло-голубой нити?).
— Раши, заходи. Кажется либри чинабрел, — говорит благодушная Хадижа, не подозревая, чем вызван приход соседки. Это, говорят, именно она, толстуха Хадижа, сказала, что не может без жалости глядеть на худых и всегда думает, не мешают ли им ночью спать спокойно их собственные кости.
— Понимаешь, платье ушить баркара бажардихеричибра, а дочка пурхурринули сердится.
— Се рикулри, разве же можно, такой бархи (день)?
Хадижа, несмотря на свою полноту, очень живая и ловкая в движениях. Она мать семерых сыновей и одной дочери, жена нашего славного животновода Али-Булата, что сейчас пасет свои отары на летних пастбищах. Хадижа вынесла свою шкатулку и высыпала на балконе все содержимое.
Любопытство охватило меня. Еще бы, прислушайтесь к ним — на каком таком языке они говорят, все смешалось в нем, и самое странное — они очень хорошо понимают друг друга и я их понимаю.
— Вот, нашлась нить… Тебе такая нужна?
— Ой, спасибо, именно такая… У тебя, соседка, все есть, счастливая ты… — что она говорит, что она говорит, хорошо что муж ее, грозный Сирхан не слышит. Он тоже старший чабан, как и муж Хадижи. У Меседу, кроме дочери, есть еще и постарше сын Усман, который в прошлом году окончил сельскохозяйственный институт. — А твоя дочь, Хадижа, что думает делать?
— Еще не определено, соседка, думаем…
— У вас столько знакомых в городе. Небось, давно приготовлено место в каком-нибудь институте? Да, теперь без знакомства и шагу не ступишь…
— Пусть отец хлопочет. А с меня хватит. Да, трудно стало учиться. А поступать — еще труднее.
— А помнишь, соседка, — садится Меседу на ступеньку каменной лестницы, совсем позабыв о дочери Зизи, которая хмурилась из-за платья, что оно не готово. — Помнишь, когда мы кончали школу, к нам приходили и из сельсовета, и даже милиционер, чтоб уговорить нас поехать учиться, обещали даже справки дать, чтобы без экзаменов приняли, а?
— Да, те времена прошли. Теперь и не подступиться, — так незаметно для себя переходят они на русский язык.
— А что мы потеряли? Ничего! Еще неизвестно, что с нами было бы в городе. Влюбились бы в каких-нибудь ветреных интеллигентов и рассеялись бы по свету. Ничего. И на тех, соседка, кто кончил институт, золотые рога не выросли, нет, не выросли…
— И мы их не обрели, хочешь сказать?
— Ой, какая ты смешная… — захихикала Меседу, сбегая с лестницы.
— Что ни говори, соседка, человек, не получивший образования, похож на неотточенный топор, — замечает Хадижа.
И тут я уже слышу мужские полусонные голоса:
— Эй, Мурад, как дела, сен сабе настроение? — Это наш дипломированный механизатор Кунде-Мажид умывается на террасе и обращается к соседу, что вышел на крышу сакли.
— Баллах, тыква кайда трещит бикули саби, ца вечер барира… (вчера на одном вечере был), — говорит, потягиваясь, учитель родного языка, — настроениеличила икадли неважное…
— Си биубли, рахли голова иццули хебиалли? — (Что, случаем, не болит ли голова?).
— Валлах, тыква кайда трещит бикули саби.
— Ваши, похмелись биркиса.
— На работу укес хажатли саби. Нельзя.
— Ислушай ваши ца камси можно биркиса. (Слушай, давай позволим себе немного).
Вот вам образец утреннего красноречия двух горцев: механизатора и учителя родного языка. По-моему, тут все и без перевода ясно. Главное — вникнуть в суть, а фантазия подскажет остальное, тем более, в наш век радужные крылья фантазии распростерлись почти что над всеми.
ПОМНИ О МАТЕРИ, ДУМАЙ О ЖЕНЕ
Аул мой, скажу, почтенные, не очень большой — не городок, и не хутор, — и каждый житель кому-то кем-то приходится. Еще бы, ведь весь аул состоит из нескольких древних родовых имен: Аккахал, Хаттайхал, Ливиндхал, Инжехал, Кальянхал, Парангхал, Мисрихал, Иванхал, Иван, да, да, есть в нашем ауле и такой род. Один аул — одна семья. И расположен этот аул на хребте Дупе-Даг, на субальпийской высоте, у оживленной шоссейной дороги местного значения, над ущельем Мельника, где некогда стучали, скрипели жернова водяных мельниц. Это о жителях моего аула было написано в одной этнографической книге, мол, нередко можно увидеть, что горец при помощи крючьев и веревок, с небольшим мешком ячменя, прикрепленным к поясу, имея длинное ружье на привязи и кинжал, поднимается на утес, стараясь отыскать клочок пахотной земли. Да, так было. Было так и все кануло в Лету.