И я вдруг ловлю себя на мысли: «Мне скоро, совсем скоро сорок лет. Поздравляю я всех сорокалетних и желаю, чтоб не угасло пламя дерзаний, мятежный дух к совершенству, и чтоб сохранилось душевное тепло, согревающее друзей. А если вы скажете доброе слово в мой адрес, заранее примите мои чувства глубокой признательности. До свиданья, до новых встреч!».

Простой белый конверт. На нем рисунок. Высокий арочный мост перекрывает в теснине горный поток. Под козырьком скалы среди пирамидальных тополей виднеются каменные сакли со светлыми верандами. Вдали снежные вершины хребта Каба-Дарга, один из живописных уголков Сирагинских гор. Под рисунком надпись «Ворота в горы».

Адрес — город Махачкала, ул. Пушкина, 6, редакция, Г. Нури-Саиду — написан старательно девичьей рукой, но неровным, еще не определившимся почерком. Обратного адреса нет. Конверт небрежно разорван, в нем письмо, написанное на листках из ученической тетради, и фотография девушки в школьной форме.

Шею девушки красиво облегает белый воротник. На грудь спадает темная коса. Прелестное юное лицо. Светлые задумчивые глаза, взметнувшиеся, будто в испуге перед камерой, брови. Непривычный для горянки вздернутый носик.

Вглядевшись попристальнее в снимок, невольно думаешь: как щедро природа одарила эту девушку, хотя красотой, быть может, она и уступает нашим губденским царевнам и лезгинским королевам[1].

В живых глазах ее будто вместился весь мир удивительных чувств, их чистота не может не поразить. В них отражены все движения души, а с нежных губ ее готово сорваться великое откровение.

На обороте снимка написано: «Это я — Цуэри. Мне уже семнадцать». В письме было сказано:

«Привет тебе из аула Шилаги! Думаю, ты простишь мне, что в первом же письме, с первых же слов я обращаюсь на ты. Это потому, что отец всегда говорил: у горцев не принято обращаться на «вы». Да и мне кажется — это отдаляет человека, холодит душу, а «ты» — проще и куда ближе к тем чувствам, которые хочется выразить. Я знаю: ты намного старше. Пусть, пусть, и тысячу раз пусть! Если, кто хочет осудить меня, пусть осуждает, если кто хочет понять — поймет. Если бы я могла не написать этого письма, не написала бы, нет. Как мучительно было для меня его начать. Не сумасбродство ли это глупой девчонки? Да-да, так иногда меня называет отец, но в этом слове, как произносит его отец, я дурного не замечала, наоборот, в этом слове улавливается нежность, с какой он всегда обращается ко мне. Ничего не могу с собой поделать, хожу-брожу, как завороженная, будто сама себе вдруг приснилась. Никогда и никому не писала я писем, если не говорить о записках, которые я бросала подружкам на уроках в школе, за что часто оказывалась за дверью. Особенно учитель математики усердствовал. Его, длиннющего и худющего, мальчишки называют «перпендикуляром». Вот он терпеть меня не может и чуть что — просит выйти из класса, а я выхожу, гордо вскинув голову, будто победила в соревновании и должна подняться на пьедестал почета. Меня называют избалованной. Что ж, может быть, они правы. Но меня это ничуть не трогает. В одном признаюсь — люблю, чтоб меня замечали. Хуже, когда ты никому не нужен и никто тебя не замечает. Тут недолго и засомневаться, а живешь ли ты вообще? Да и не заметить меня невозможно. Однажды девочке, сидящей впереди, я за воротник засунула живого лягушонка. Разве можно не заметить холодную лягушку на горячем теле? Ой, что было, такой переполох, что я сама испугалась, а она (это была Исфаги из Танта, которая ходила, не стесняясь никого, в брюках) чуть не упала в обморок. В тот день я убежала из школы и долго боялась идти домой. Мне повезло: когда я вернулась вечером домой, отец был занят с кунаками, а кунаки у нас чуть не каждый день, просто не дом, а караван-сарай. Так что ему было не до меня.