— Ой, бессовестный, что говорит, а… Вот тебе! — и, встревоженно оглянувшись, она толкает меня в плечо, а сама краснеет, — скажет же такое!

— И скажу! Хочешь крикну во все горло, пусть услышат все, крикну: «У моей жены ноги самые стройные!» — говорю я и отбегаю от нее.

— Честное слово, камень в тебя кину. С ума сошел!

— Нет, не сошел. Эй, эгей! — кричу я. И жена бросается на меня.

— Замолчи!

А Хасанчик хлопает в ладоши и приговаривает: «Папа-мама дерутся, папа-мама дерутся!»

Вот так, почтенные, шли наши дни на стройке, возвращались мы усталые, но в очень хорошем настроении.

Однажды вечером шел я домой с работы изрядно уставший. На небе меж облаков мерцали далекие холодные звезды, было относительно светло. Когда я приближался к родникам, то увидел на берегу игривой речушки сидящего на камне одинокого человека. Шапки на нем не было, на плечи накинута ватная стеганая фуфайка, ворот белой рубахи небрежно расстегнут, на ногах домашние тапочки. «Что за чудак?» — подумал я. Сидел одинокий человек и будто прислушивался к пению воды, подперев руками подбородок и опершись локтями о колени. Я узнавал его и не узнавал и поэтому наугад обратился:

— Директор?

— А-а, — отозвался одинокий человек, — это ты, Мубарак, иди, посиди со мной.

Подумалось: «Он пьян». Но когда я подошел к нему и мы разговорились, понял, что ошибся в своем предположении. Это был трезвый человек, углубившийся в свои невеселые мысли.

— Ночью один, здесь, в таком виде? — высказываю я свое удивление. И в самом деле было чему дивиться: о таких у нас говорят «нах дугун», что значит крайне удрученный. Ничего подобного я не знал за нашим директором.

— Не могу я больше, — глубоко вздохнув, проговорил он мрачно, — хочется бежать, бросить все и бежать куда глаза глядят и не возвращаться. Так дальше не могу! Надо многое менять, надо встряхнуться…

— Куда и от чего бежать?

— Уехать куда-нибудь с детьми. Но куда? Кому я нужен? Я же ничего не умею делать, Мубарак, кроме как быть председателем колхоза или директором совхоза. Не знаю, не знаю, братец, что мне делать?

— А что случилось, директор?

— Терпел я много. Все носил в себе, скрывая ото всех, все надеялся на время, думал, оно судья всему, все перемелется, образуется. Но нет.

— Ты об Анай?

— О ком же еще? Детей жалко.

Ражбадин решил порадовать семью, возвращаясь вечером домой, по пути заглянул в сельмаг, где его приветливо встретил Кальян-Бахмуд — знает он, кого как встречать. Завмаг угодливо выставил перед директором новый товар, что привезли сегодня из складов райпо. Купил Ражбадин сыну летний костюм, дочери — плащ, жене красивое платье. Дети обрадовались, а Анай схватила платье и стала прятать его в сундук. Обидно стало Ражбадину до глубины души, ну что она все прячет, хоть бы примерила, надела. На ней же черт знает какое платье, старое, заплатанное, когда столько добра в сундуке. Искендеру костюм был в самый раз, будто по нему и шили. Плащ дочери оказался великоват немного, но ничего, девочки быстрее подрастают.

— Папочка, спасибо, — радостно бросился Искендер к отцу и обнял его.

— Носи на здоровье, сынок.

— Можно, я завтра в этом костюме пойду в школу?

— Конечно.

— Нет-нет, — возразила тут же Анай, — носи старый…

— Мамочка, штаны от старого костюма порвались…

— Дай сюда, зашью!

— Пусть носит новый! — как-то резко выговорил Ражбадин. — Да и ты могла бы порадовать меня, надев новое платье…

— На мне же есть платье, зачем…

Ражбадин не выдержал, бросился к сундуку, откинул крышку…

— Зачем, говоришь? А я хочу спросить, зачем все это прятать в сундуке, зачем? — он остервенело стал выбрасывать из битком набитого сундука добро. Во все стороны летела одежда, отрезы, обувь, парча и бархат, вскоре вся комната превратилась в кладовую ярких, разноцветных тканей и одежды. И все это добро в сундуке было вперемешку с высохшими, заплесневелыми ломтиками хлеба. Не ожидавшая такого возмущения со стороны мужа, Анай оцепенела.

— Это я на черный день… — робко проговорила Анай.

— Хватит делать черным светлый день. Все! Я больше не могу! — и ушел из дому Ражбадин, оставив растерянных, плачущих детей, и оказался вот здесь.

— Пойдем домой, Ражбадин.

— Нет, не пойду, мне здесь очень хорошо. Этот шум воды, журчание ручейка как бы приглушают, рассеивают во мне дурное.

— Пойдем ко мне домой? — прошу я его.

— Оставь меня в покое и не будь навязчивым, как Хаттайла Абакар, — стал он сердиться, встрепенулся и уже мягче добавил: — Сядь, сядь, здесь сухо… Лежит к тебе моя душа, друг, даже не могу себе объяснить, почему. Вот шел я сюда и был уверен, что встречусь с тобой. Может быть, я искал тебя? Слушай, а, нет у тебя с собой что-нибудь выпить?

— С собой? Нет, — сказал я, растроганный его откровенностью. — Дома есть непочатая, принести?

— А жена твоя не будет роптать?

— Нет, нет, директор, Патимат славная жена.

— Да, тебе повезло, счастливый ты человек.

— Я мигом… — говорю я и вскакиваю, — я быстро, директор.

— Брось ты это «директор», зови меня просто по имени. Постой, может быть, и не надо, хотя…

— Я сбегаю.

— Иди.

И я побежал домой, чтоб сделать приятное человеку в его горький час. По дороге я думал о нем, хотел его понять. Казалось бы, у него есть все для того, чтобы быть удовлетворенным в жизни, — и уважение, и место достойное, и глубокий интерес к работе, и немалый доход, авторитет среди сослуживцев… Все есть — и семья, и дети, а вот на душе у человека пусто, несчастливый человек. Даже меня он назвал счастливым человеком. Неужели это правда? Да, это верно: «Как жена в доме, даже солнце не может осветить жизнь человека». И он прав, мне повезло с Патимат. Но что за странности у Анай, почему она терзает и его и себя?

Вернулся я с небольшим узелком. Из закуски были: головка брынзы, кусок жареной колбасы, несколько вареных картошек. Директор выхватил из узелка бутылку, содрал с нее белую накидку, как у нас говорят, помыл стакан в ручейке, и, налив половину, протянул мне.

— Пей. Ты знаешь, я не такой охотник до этого, но когда на душе кошки скребут, лучшего лекарства еще не придумано.

— За твое здоровье, Ражбадин, пусть рассеются туманы твоей души.

— Спасибо, Мубарак, если я и хочу что-нибудь, то только этого.

И я выпил неохотно, только ради того, чтобы составить компанию человеку, который проникся ко мне таким доверием. Ополоснул я стакан и протянул директору, он налил себе столько же и, держа стакан в руке, призадумался.

— Может быть, вот я думаю, во всем моя вина? Может быть, я человек неуживчивый? Говорят, и дед мой был странный человек, в ауле его считали сумасшедшим. Знаешь, говорят, на старости лет вдруг он стал ходить по аулу и что-то искать, искал и не находил. И когда его спросили: «Чего же ты ищешь днем и ночью и не можешь отыскать?», знаешь, что он на это ответил: «Я ищу себя, — сказал он, — и не могу найти!» Какой же он сумасшедший? Вот и я ищу себя и не могу найти. Разве я сумасшедший? — выпил он одним глотком содержимое стакана. — А-а? Мубарак, может быть, и ибо мне в ауле говорят, что я сумасшедший?

— Нет, нет, что ты, директор, — шутливо смеюсь я, желая отвлечь его от мрачных мыслей. — Давай поговорим о чем-нибудь другом. Меня вот на учительскую конференцию пригласили…

— Будь здоров! — сказал Ражбадин, налил себе еще столько же, выпил, черпнул стаканом воду из ручейка, что журчал под ногами, и запил, взял кусок хлеба и жареной колбасы. — Дети у меня славные, правда же, Мубарак? Хорошие они. Ты, наверное, лучше меня знаешь, как они в школе ведут себя?

— Дочь твоя Нина — большая умница, Ражбадин, — говорю я. Она на самом деле отличница в школе, и ее фото все время висит на стенде.