Студенты уже были на стройке. Все разделись по пояс, а некоторые даже брюки сняли и в одних трусах приступили к работе. В ауле, конечно, в одних трусах работать не полагается. Если кто даже в майке выйдет на свою веранду, соседи смотрят если не с осуждением, то с укоризной, мол, не свихнулся ли случайно? Есть, к сожалению, в нашем ауле, да и не только в нашем, подобные предрассудки, они еще живучи. Например, явиться в общественное место без папахи считается проявлением неуважения к другим. А я думаю, что зря все это, ни к чему. Зачем придираться, сплетничать, строить и воздвигать самим себе преграды? Пусть человек ведет себя, как ему хочется, свободно, конечно, нормально, как полагается человеку. Вот сколько живу в ауле, но ни одного человека из жителей не видел я ни на берегу озера, ни у речки, чтоб он, раздевшись, принимал солнечные ванны. А ведь дни бывают и пожарче, чем сегодня, к тому же альпийский загар бывает красивым.

Вдруг вижу: по железной лестнице ко мне поднимается Асият. Я ее сразу и не узнал, такая нарядная и в коротком платьице. Мне бросилось в глаза ее сияющее, возбужденное лицо. Немного смущенная входит она в мое тесное помещение, где немалый шум и кружится эта бетономешалка, как школьный глобус. Она мне кланяется и что-то говорит, слышу, она приветствует меня. Я посмотрел на свою руку, чтобы протянуть ей, рука моя была мокрая, и я отмахнулся. Улыбнулся ей и показываю на свое помещение, мол, смотри, где я работаю. И нечаянно глаза мои остановились на застекленном окошке, отгораживающем меня от Мангула. Я увидел его зачарованное и охваченное немалым любопытством лицо. Будто завороженный, глядел он на девушку, которая соизволила подняться ко мне.

— Эй, вы там, заснули, что ли? Давайте раствор, мастера стоят! — это кричали шоферы и снизу стучали палкой о бункер.

Барабан перевернулся, и смесь высыпалась в бункер, а оттуда прямо в кузов самосвала. Я выключил мотор.

— Асият, хорошо, что ты пришла! — говорю я.

— А почему хорошо? — застенчиво улыбнулась она.

— Готовишься к экзаменам?

— Отец упрямится и настаивает.

— Да, отца надо слушаться… — говорю я и вижу: Асият моему соседу язык показывает.

— А что он, ненормальный, что ли, вытаращил глаза, — насмешливо сказала она.

— Да, Асият, при виде тебя любой может стать таким.

— Ну что ты, дядя Мубарак, скажешь тоже… — смущается красавица, и щеки у нее покраснели.

— А что, я правду говорю. И куда только Усман смотрит, хотел бы я знать?

— Пришла поглядеть, как ты работаешь. А здесь интересно, — проговорила она, зардевшись.

— И тебе хочется работать?

— Я бы хотела научиться водить вон такой самосвал…

— Как же… а институт?

— Не все, кто едет сдавать экзамены, поступают в институт! — Ее большие глаза метнулись в сторону. — Ну что он, дядя Мубарак, уставился на меня?

— А ты не обращай внимания.

— Сразу видно, что городской нахал.

В это время к нам протискивается Мангул и, не отводя взгляда от Асият, спрашивает:

— Дядя Мубарак, спичек у вас нет? У меня кончились, вернее, в брюках остались.

— Я братец, не курю.

— Ах, да, простите, забыл… Здравствуй, девушка, — обратился он к Асият.

— Эй, Мангул, ты говорил, что шоферское дело знаешь? — спрашиваю я у него.

— Знаю.

— Вот и она хочет научиться водить…

— Так пожалуйста, в чем дело, хоть сейчас, — радостно воскликнул Мангул.

— А что они все в одних трусах работают? — удивилась Асият, не обратив внимания на слова Мангула. — Стыда у них нет.

— Жарко сегодня, доченька, очень жарко. — И я невольно глянул на ее короткое — выше колен — платьице. Она проследила за моим взором и смутилась.

Проходя мимо Мангула, она гордо вскинула голову и пренебрежительно повела плечами. Как только она ушла, парень воскликнул:

— Боже ты мой, какая девушка! — и замотал головой. — Какой вы недогадливый, дядя Мубарак, разве я за спичками к вам обратился?

— Ах, да, ты хотел познакомиться с ней.

— Ну да. Простите, это не ваша дочь?

— Неужели я такой уж старик? — спрашиваю у него, улыбаясь. — Да, красавица, ничего не скажешь! В жилах ее течет настоящая мугринская кровь. Но только не для тебя она, парень.

— Почему? — на лице у Мангула такое выражение, будто он давно с ней помолвлен и только что она ему изменила.

— Не торопись, Мангул, у нее жених есть.

— И она засватана?

— Да, — соврал я, чтоб отвлечь его. — На днях.

— На днях? Проклятье! Я же говорил, дней на десять раньше надо было выехать. И я, конечно, успел бы, да, дядя Мубарак? — искренне сожалел этот парень. В его глазах сожаление, смешанное с чувством восхищения.

— Да, уже поздно, — говорю я, желая охладить внезапное пламя, охватившее безумную душу джигита.

— А кто ее жених? Я его не знаю?

— Ты что, парень, не сходи с ума, — пытаюсь успокоить его, — хочешь с ним поговорить, чтобы он уступил тебе ее? Нет, ничего не выйдет, он тоже парень с воображением.

— Не думал, что такие девушки здесь рождаются. Не девушка, а ангел! И почему я такой невезучий?!.

— Эй, вы там, наверху, заснули опять? — раздается возмущенный голос. — Может быть, из-за вас стройку свернуть? Бетон давай, раствор давай!

— Иди, иди, Мангул… Неудобно. Из-за нас работа не должна стоять.

Да, парень, видно сразу, как говорится, с первого взгляда. Он после этого часто влетал ко мне и только о ней вел речи. Подумалось мне: «Одержимый он какой-то», и я забеспокоился. Начал он работать с каким-то азартом, порывом, а теперь вдруг остыл и сник. Не наделал бы беды. Нет, не наделает — парень он с головой, соображает, что к чему. Девушка помолвлена, она уже у всех на примете. Три-четыре дня Мангул не видел ее, и сам не свой. Горячая голова. А я тружусь с великим удовлетворением, будто во мне так долго дремавшие силы вдруг забили ключом.

— Я схожу в аул, — вдруг сказал Мангул.

— Не делай этого, друг, не к добру это.

— Нет, Мубарак, вы не беспокойтесь. Я просто так, хоть издалека посмотрю на нее.

Горячность и безрассудство, что наделали немало бед в горах, в наше время в характерах горцев все, больше и больше уступают место рассудку и хладнокровию.

Вечером после работы веселые и возбужденные возвращались мы всей семьей. У самого аула на дороге поравнялись с нами девушки, которые шли от родников, неся за плечами звенящие медные кувшины, полные воды. Они о чем-то оживленно говорили и не обращали внимания на то, что кто-то мог их слышать.

— Эй, пойдем завтра посмотрим на студентов, говорят, голые работают на стройке.

— Как голые, ты что, очумела?

— Ты у Асият спроси, она мне говорила.

— Не совсем голые, а в трусах.

— Ой, и не стыдно, как же можно?..

— Говорят, один за Асият увязался.

— Сразу?

— Да, как увидел, так его сердце стрела Амура насквозь и пронзила. Говорят, до сих пор рана кровоточит. Ха-ха-ха…

Звонко смеясь, они прошли мимо нас.

— Как вам не стыдно! — молвила моя жена.

И девушки, полуприкрыв платками лица, хихикая, прибавили шагу. И дойдя до площади, разбежались в разные стороны.

— Ну за это ты их пристыдила? Разве вы в молодости не такими были? — говорю я жене.

— Конечно, не такие. Хоть прошли бы мимо, потом уж…

— Какая разница. Они, значит, более откровенные. Не стыдятся говорить все, что на душе.

— И очень плохо… Девушкам до замужества надо быть целомудреннее. Да, что я тебе хотела сказать? Ты видел Асият?

— Прибегала как-то раз.

— Видел на ней платье?

— Ну и что? Такое же, что и на студентках, она же на днях едет экзамены в институт сдавать.

— А я хотела матери сказать…

— Не надо, Патимат. Но красиво же, правда?..

— Красиво-то красиво, может быть, даже в глубине души и мне завидно… — улыбается жена, — но ничего не поделаешь, — время мое прошло.

— Как прошло? Почему ты так говоришь, жена моя? Тебе и сейчас подойдет короткое платье. Ноги у тебя стройные, я же видел…