— Ну и что же!

— Оставь дочь в покое, — осмелилась уже Ашура, поняв, что все обошлось как нельзя лучше. — У мужчины одно слово должно быть и нечего перекрашивать фасад три раза в день.

Заира с подругами жила на стройке и сегодня выбралась к матери. Отец вот встретил ее на улице и повернул в сторону гудекана, куда и он шел. И издали еще Хаттайла Абакар заметил решившего ретироваться Кужака.

— Ах, злодей, убежал… Ну, ничего, хорошо хоть ты здесь, — подходит Хаттайла Абакар с дочерью к Галбецу.

А Галбец, как бы не замечая его и пряча усмешку, обращается к Заире:

— С приездом, доченька!

— Спасибо, дедушка Галбец, как ваше здоровье?

— Ничего, доченька, если бы некоторые назойливые люди, как этот вот твой отец, не приставали ко мне, — куда было бы лучше… — замечает Галбец. — Эй, что тебе нужно, почему ты беспокоишь свою дочь?

— Что скажешь теперь? — останавливает Хаттайла Абакар поднявшегося Галбеца. — Повтори то, что ты там на карьере болтал.

— Я ничего не болтал.

— А кто стоял с моей дочерью рядом, ты видел?

— Конечно, видел. Это был наш Нури, — сокрушенно заявляет Галбец. Попытка вырваться из рук Хаттайла Абакара ему удалась, и он заковылял прочь, бросив на ходу: — Сердцем надо смотреть, а не глазами!

— Погоди, я тебе припомню! — грозит кулаком вслед Хаттайла Абакар и поворачивается к дочери, — Иди, доченька, домой, мать хлопочет, чтоб приготовить тебе что-нибудь вкусненькое…

Заира рассмеялась, прикрыв ладонью губы, поклонилась всем и ушла.

Хаттайла Абакар опустился рядом со мной, качая головой:

— Ну и черти полосатые, старики эти разыграли меня. И ты же там был, помнишь? Просто в душу мою горящие уголья бросили, проклятые…

— Да, был, — говорю я и про себя думаю: «Есть же на свете такие вот неугомонные люди, сами себе придумывают головные боли и сами потом жалуются, как и этот наш Хаттайла Абакар». Как говорится, плешивый жаловался, что гребешки подорожали.

Время шло быстро, июль месяц уже был на исходе. Как никогда я был увлечен работой. Спозаранку тороплюсь на работу, к ребятам, к своей машине, душа тянется к работе на воле, под солнцем, где шум моторов, смех и участие людей, крики и возгласы, где заметен твой труд. Приятно сознавать, что я на стройке полезный человек. И в моей работе нуждаются другие. Приятно также слышать возгласы: «Эгей, Мубарак, давай, давай раствор! Эй, что вы там заснули? Включайте все агрегаты, черт бы вас побрал! Раствор давай, бетон давай!».

С Мангула спроса нет, у него сердце кровоточит… Бедняга, надо же такому случиться. Четыре года в городе прожил, и все было нормально, попал сюда и сразу влюбился в сельскую красавицу! Пропал парень. Хороший был парень! Шутки шутками, конечно, но Мангул в самом деле осунулся, стал каким-то замкнутым, ушел в себя, отмалчивается, раздражителен. Попытался было развеселить его, но отверг он мои попытки, после чего не решаюсь его беспокоить. Только посоветовал ему не терять головы, вернее, чтоб выбросил он из головы эту девушку, пока не навлек на себя беды. Мало ли теперь их, таких красавиц в ауле? Послушал-послушал он меня, но, чувствую, не понял, не отозвалась душа парня на мои уговоры.

Когда выпадали свободные минуты — когда на стройке был раствор в достатке — я шел к студентам-каменщикам и вместе с ними учился класть камни. Из пиленого дербентского ракушечника стены росли быстро. Всем руководил командир багратионцев Минатулла; по ходу работы сверял сделанное с чертежами, уточнял, исправлял ошибки ребят и следил за тем, чтоб не было в работе простоев.

— Простоев не потерплю, — говорил он угрюмому Акрабу, — ни часа, ни полчаса. Мы приехали сюда по вашей просьбе, и будьте добры, обеспечьте всем…

— Чего еще вам не хватает? Я же все возможное делаю для вас…

— Камней на три часа работы осталось. Обещал вчера еще десять машин, где они? — настойчиво требовал он.

— Пойду позвоню… — со своим неразлучным портфелем Акраб заковылял вверх по склону.

— Эй, уважаемый Акраб, — окликнул его Минатулла, — телевизор ты обещал ребятам.

— Уже стоит… Проклятье! — проговорил про себя Акраб и, не оглядываясь, пошел дальше.

— Спасибо, — довольный, потирает руки командир багратионцев, — сегодня международный матч. Дядя, ты любишь футбол? — обратился он ко мне.

— А кто его не любит, — говорю я, не желая перед ним казаться белой вороной. При этом я даже поморщился и невольно потрогал свой нос, вспомнив случай того утра, когда вдруг возникло во мне желание изменить жизнь. Вдруг вижу: наш Кужак куда-то спешит, за ним еще несколько человек.

— Куда ты, Кужак, собрался?

— Спасибо, что спросил, хотя надо говорить «В добрый час», — замечает Кужак.

— В добрый час, далеко ли путь держишь?

— Говорят, наш Кунде-Мажид в новом доме отопление поставил, ванная работает, душ. Даже не верится. Представляешь, как в городе… горячая и холодная вода дома. Вот времена-то какие, а?

И я побежал посмотреть на чудо, которое явилось в далекий горный аул. Одной печкой, которая работает на солярке, отапливаются все комнаты в доме, даже ванная. Кунде-Мажид — человек, как у нас говорят, несловоохотливый, но делающий свое дело с достоинством и живущий достойно. Он встретил нас приветливо и показал дом… Да, и в городе не найдешь такого дома, каждая комната отделана со вкусом, подобраны цвета, просторная светлая кухня облицована белым кафелем, а ванная и душ — черным с желтым. Я долго любуюсь этим.

— Пожалуйста, если кто хочет принять душ, — довольный, улыбается хозяин.

— Как-нибудь в другой раз.

А в это время жена его хлопотала в гостиной — подала нам чай на стол. Гостиная украшена по-горски, с резным каминным наличником и национальной утварью. Просто живи, дорогой, и здравствуй! Что еще нужно человеку?!

Прибежала посмотреть на это чудо и моя Патимат, она не находила слов выразить свое искреннее восхищение.

— Ты сходила к Анай? — спросил я у нее, когда возвращались вместе на стройку.

— Да-да, ты знаешь, она уже рассчиталась на ферме… — заголосила, улыбаясь, моя жена. — Ой, если бы ты видел, какая она красивая…

— Кто?

— Анай. Я и не узнала, когда увидела ее у зеркала, такая нарядная, подумала, гостья какая приехала к ним.

— Прятала она себя в старье. Недаром говорят: и одежда красит человека.

— Раньше я не видела чтоб у нее улыбались глаза, — сообщила как откровение какое Патимат.

— А не заговорила ли в ней пятая струна? — спрашиваю я, вспомнив давний разговор с женой об Анай.

— Какая?

— Ну, пятая, как ты говорила, невидимая?

— Очень даже может быть, — отвечает, смеясь, Патимат.

Третий день подряд то моросит, то идет дождь. На стекла моей рабочей кабины ложатся мелкие дождевые капли и стекают по стеклам тонким слоем воды. Очертания гор сквозь такие стекла теряют четкость. Изображение мутное, расплывается, как на плохом фотоснимке.

— Ты деньги получил? — спрашивает меня Минатулла.

— Что?

— Деньги, говорю, получил?

— Мне никто ничего не сказал. — Я совсем и позабыл об этом и как-то даже приободрился, услышав о таком.

— Там в конторе спрашивали, почему ты не идешь получать?

— Совсем позабыл. Ты не шутишь?

— Нет. Иди.

— Пойду, конечно, пойду, раствора вам на сегодня хватит?

— Хватит.

— Ты отпустишь меня? Понимаешь, в магазин хочу зайти, а вдруг там…

О чем-то еще говорил Минатулла, я ничего не понял, поспешил в контору. Там очкастая женщина подсунула мне ведомость, и я в списке рабочих нашел себя и посмотрел на цифру — двести семнадцать рублей и тринадцать копеек. Сердце радостно забилось. Кассирша отсчитала деньги и протянула мне. Получив деньги, я благодарно поклонился работницам бухгалтерии и вышел. Поверьте, почтенные, когда выбежал из конторы, меня окликнули, я испугался, и первая мысль была, что они по ошибке мне дали деньги и сейчас попросят меня вернуть.