— Зайцы свадьбу играют, Лису в невесту наряжают, — запела, запрыгала тонкая и гибкая Патимат, подставив ладошки дождю. Ветер сорвал с нее накидку, обнажив ее каштановые волосы, водопадом спадающие на плечи, на спину.

Меня охватило желание коснуться этих волос, погладить солнце, что отражается на них… И понял я, почему горянки прячут волосы, оказывается, они увлекают мужчину, притягивают его, будто магнитом. А что, может быть, в них заключен магнетизм?

Вскоре зашумело в траве, листья на деревьях тоже, казалось, радостно запрыгали, и пошел сильный дождь. Девушка с визгом побежала в ту сторону, где было укрытие под нависшими ветвями молодого густого орешника. И из укрытия она живо замахала мне рукой, мол, иди, иди, ну чего же ты мокнешь под дождем, иди. И я, бросив косу, побежал к ней.

— Намокла? — спрашиваю я и ловлю в ее глазах теплую ласку.

— Немного, — сказала она, но я видел, что она бодрится и старается скрыть от меня прохватывающую ее дрожь.

— Ты что дрожишь? Тебе холодно?

— Прохладно стало, — сказала она и свернулась, как котенок, подложив под голову платок. — Хорошо спится, когда дождь идет. Тебе не больно?

— Нет-нет… — спешу ее успокоить. — Спи, если хочешь.

И это вышло у нее так непринужденно и непосредственно, что я, как завороженный, затаив даже дыхание, молил небо, чтобы не коснулись ее пугающие раскаты грома. Я тихо укрыл ее своим пиджаком, который не снимал перед ней, чтобы она не увидела мою заплатанную рубашку. Лежала она так и долго глядела вдаль, и незаметно заснула. Запах ее волос был приятнее, чем запах всех трав и цветов. Я не осмелился прикоснуться к ее волосам, но они будто ложились на мою душу, радуя и согревая.

Прекрасная это пора, пора любви, если суметь сохранить ее тепло на всю жизнь, суметь быть верным ей и не дать потускнеть чистым, первозданным чувствам человеческого цветения. Я и сейчас твержу себе, что нельзя преждевременно гасить в душе своей тепло этих чувств. Годы идут, но ты сохрани, сумей сохранить эту чашу юности полной, не опустошай ее разом…

Гурьбой, без стука ворвались в палату студенты и студентки с букетами полевых цветов, перебив мои сладкие воспоминания.

— Тихо, тихо! — крикнул Мангул. — Вы же не к жениху явились на свадьбу, а к больному. Прости нас, дядя Мубарак!

— Ничего-ничего, ребята. Садитесь кто куда. Как успехи? — спрашиваю я и про себя отметил, что Мангул уважительно назвал меня дядей, подчеркивая этим вроде какое-то родство.

— Вам лучше, дядя Мубарак? — ближе подсаживаются Джавхарат и Заира — дочь Хаттайла Абакара. — Ой, после такого случая с вами мы уже боимся выходить в туман.

— Вам-то чего бояться, милые? Разве кто обижает вас? — спрашиваю я и смотрю на Мангула.

— Я сам их обижаю, но никому другому наших сестер в обиду не дам, — бьет Мангул себя кулаком в грудь.

— «Я сам, я сам!» — передразнила его Наташа, «девушка в брюках», как прозвали ее, и натянула кепку на глаза Мангула. — Эгоист какой нашелся.

— В городе, в университете, скромная девушка была, вот она, дядя Мубарак, а здесь разошлась, совершенно испортилась, кроме всего этого… она…

— Замолчи!

— Вот видишь, она не желает, чтобы я разглашал ее тайны.

— Не желаю. И как тебе не стыдно? Замолчи, очень нужно больному слушать твои сплетни…

— Она, дядя Мубарак, одного сельского парня с ума сводит.

— Вот тебе, вот тебе… — Наташа своими бессильными кулаками колотит по плечу Мангула, а он смеется и передергивает плечом.

— Не знаю даже чем вас угостить, — говорит Патимат. — Вот девушкам конфеты, угощайтесь…

А Мангул схватил вазу с конфетами и стал раздавать: «Это тебе, это мне», и так одну конфету девушке, а другую себе в карман.

— Неправда, дядя Мубарак. Это он сам по уши влюблен, влюбился в здешнюю девушку и однажды из клуба вернулся с фонарем…

— А из клуба все у нас возвращаются с фонарями… — не сразу сообразила Патимат о чем речь. Раздался хохот, затопали даже ногами. А когда Патимат объяснили, какие еще бывают фонари, и она засмеялась.

— Эх, до чего я не люблю скверных шуток, — встает Мангул, — мой отец, да будет долгой о нем память, любил говаривать: «За одного битого двух небитых дают». Да-да, вам это ясно или пояснить?.. Значит пояснить… после фонаря я в клуб не хожу — это раз. И мне там больше нечего делать — это два, потому что девушка, из-за которой я повадился туда, уехала в город сдавать вступительные экзамены в мединститут — это три. И есть надежда, что я ее чаще буду встречать в городе — это четыре. Дядя Мубарак скоро выздоровеет, и я с ним потолкую по этому делу — это пять. Вот так, уважаемые леди и джентльмены. Нам пора, и мы изрядно надоели больному…

— Да, постойте, от имени всех… — говорит Джавхарат, — и тех, кто здесь, и тех, кто на стройке, разрешите передать наше пожелание скорейшего выздоровления дяде Мубараку и скорейшего возвращения Патимат в харчевню «Семи сестер»!

— А то, клянусь… — перебивает Мангул, — забастуют студенты, которых заморили наши сестры щами и борщами и которые жаждут хинкала. Мы не шутим, — обращается Мангул, приложив обе ладони к груди, — клянусь, мы не шутим! От хинкала быстрее поднимались стены. Вы не замечали? А я заметил, что это сказывается даже на растворе.

— А Патимат завтра же может вернуться к вам, — говорю я.

— И это правильно! — подхватывают ребята. — А нянькой здесь пусть останется Джавхарат, Заира или Наташа.

— Все, все, — договорились! И мы пошли, — говорит Мангул, выталкивая ребят. — До свиданья!

— Спасибо, ребята. Удачи вам!

— Простите, ворвались, нашумели, но нам сказали, что вам лучше, дядя Мубарак, простите нас ради бога, — сказал бригадир Минатулла, выходя последним.

Как раз перед приходом этих милых, непосредственных парней и девушек, почтенные, я вспомнил о своей первой встрече с Патимат и о моем приятном удивлении, когда она повела себя так естественно, так доверительно, и для меня это было целым откровением. Потому что такое, даже два десятка лет тому назад, в моих горах было немыслимым и невозможным. Но вот, наблюдая сейчас за студентами, за их доверительными друг к другу взаимоотношениями, я в душе радовался, радовался простоте и непосредственности их. Они вели себя, как сестры и братья, как дети одной семьи. Взять хотя бы Наташу и Мангула со своими тайнами. Даже в том, что Наташа колотила его кулаками, было что-то родственное, доверительное, будто хотели они сказать: «Мы свои, всегда и на всю жизнь в беде и в радостях». Великое это дело, я скажу, почтенные, быть среди людей своим, быть самим собой, не подделываться, не подражать и не притворяться. Я за простоту, за доверительность, нравственную чистоту, свободную от всяких предрассудков и распущенности.

Синяки желто-сине-фиолетовыми пятнами проступали на теле. Раны на голове стали заживать и опухоли рассосались. Голова не болела и не гудела, правда, в теле была какая-то слабость, но сегодня я встал и, едва забрезжил рассвет, вышел на улицу. Свежесть утра была прекрасной, если бы не досада от того, что оторвали меня от любимого дела. Стройка идет, а я должен лежать в постели из-за какой-то случайности. Я издали видел: студенты уже подняли стены второго этажа детского сада. Получается большое здание — резвиться здесь будет вся сельская детвора с утра до вечера, пока папы-мамы, освобожденные от забот, будут с удовольствием трудиться. Нет, сколько бы раз я ни повторял, не зря наш Ражбадин затеял это дело, — чем дальше, тем больше я убеждаюсь в этом, убеждаются и остальные. Вчера вечером он один навестил меня.

— Все же меня одолевают сомнения, — сказал я ему, — я думаю, что это была не случайность, он хотел тебя, Ражбадин, столкнуть в пропасть…

— Его уже нет в живых, к сожалению, чтоб спросить. А о покойниках дурно не говорят… — с досадой объяснил директор.