По свидетельству ан-Насави сыновья хорезмшаха, приказавшего в свое время убить монгольских послов, были взяты в плен и обезглавлены: «Татары вернулись с головами их обоих, насаженными на копья. Назло благородным и на досаду тем, кто это видел, они носили их по стране, и жители, увидев эти две головы, были в смятении» (ан-Насави. 29). Столь же трагической была судьба Генриха Силезского, который попал в плен к монголам в битве при Лигнице. Согласно версии польской рукописи (Hedwigs-Codex 1353 г. fol. 12r.), монголы демонстрировали голову Генриха, насаженную на копье, жителям осажденной Лигницы[445]. Францисканцы, в свою очередь, сообщают, что голова Генриха была отправлена к Бату и брошена среди других голов (НТ, § 28). Испанскому послу Руи Гонсалесу де Клавихо, побывавшему при дворе Тимура, была известна разница в наказаниях: «У них в обычае, что когда казнят знатного человека, то его вешают, а когда человека низкого происхождения, то отрубают голову. А если кому-нибудь отрубают голову, то [это] считается большим злом и бесчестием» (Руи Гонсалес де Клавихо, с. 122). См. также выразительное свидетельство ан-Насави: когда султан Джалал ад-дин приказал убить своего взбунтовавшегося вазира Шараф ал-Мулка, то гибель последнего, по словам ан-Насави, была смертью, достойной знатного человека. Слуги султана спросили вазира: «Что ты предпочитаешь — удушение или меч?» Он ответил: «Меч лучше!» Они сказали: «Владык не убивают мечами, и удушение для тебя легче!» Вазира задушили, а затем отрубили ему голову и отнесли ее султану (ан-Насави. 102). И другой пример. В 1501 г. войско кочевых узбеков Шейбани-хана было разбито войском шаха Исмаила I. Шейбани-хану отрубили голову, с нее была снята кожа, набита соломой и послана его союзнику турецкому султану Баязиду II. Череп же хана шах приказал оправить в золото и употреблял его как кубок для вина на своих пирах[446].
Для целей нашего исследования важно отметить, что древнерусский сочинитель легенды о мученической смерти князя Михаила построил сюжет на отказе князя поклониться идолу. Реальность христианского мифа отражает глубинный конфликт с реальностью монгольского имперского мифа. Драма православного князя истолкована как война символов. Значение агиографической легенды — не в изложении события, а в демонстрации интенсивного переживания угрозы, направленной против высших христианских ценностей (о чем свидетельствует трехсотлетний интерес к легенде{121}). Вызов, брошенный культом обожествленного Чингис-хана, и был истинной причиной, породившей высокую легенду. Автора Сказания не смущал тот факт, что монголы не убивали своих противников по религиозным мотивам.
В Монгольской империи сферы влияния Церкви и Государства были четко разграничены, однако это обстоятельство не осознавалось древнерусскими книжниками.
Существует зазор между имперским и церковным мифом, куда рискует провалиться исследовательская мысль. Вопрос о причинах убийства князя Михаила на материале церковных произведений имеет однозначное решение. Следуя дискурсу житий, И. В. Белозёров монгольский дипломатический ритуал воспринимает как языческий обряд, и с неизбежностью приходит к выводу о конфликте на религиозной почве: князь Михаил отказался исполнить языческий обряд и пострадал за свои убеждения[447].
Исторический анализ показывает, что убийство Михаила Черниговского в ставке Бату было политическим. И напротив, литературный анализ житий, без обращения к историческим контекстам, предложенный В. Н. Рудаковым, сводит ситуацию к духоподъемной риторике: «По мнению Ефрема Сирина, антихрист во времена, когда "исполнится нечестие мира", "духом лести" будет искушать людей и "обольщать мир своими знамениями и чудесами по попущению Божию". И поэтому "великий подвиг нужен для верных, чтобы устоять против" совершаемых обольщений. Именно этот "великий подвиг" и совершают Михаил и Федор, противостоя "лести" татарской. Однако если основной пафос краткой Ростовской проложной редакции сводился к прославлению мученической гибели благоверного князя Михаила и его боярина Федора (отвергших "славу сию временную", пострадавших "Христа ради" и тем самым снискавшим себе "спасение" и "память"), то рассказы (так называемой "редакции отца Андрея" и Пространной проложной редакции) посвящены более широкой теме отказа от "славы света сего", гибели "за православную веру" во имя избавления всех православных христиан от "прельщения поганых"»[448].
Так история людей превращается в историю церкви. Пред лицом вечности земные мотивы утрачивают смыслы. Пожалуй, церковная маска — самая непрозрачная маска. Агиографическое описание события герметично замкнуто, не подлежит анализу и критике и ни при каких условиях не переводимо в реальность. В церковном обрамлении, в рамках жития трагедия князя выглядит мученическим подвигом; если же эту церковную легенду изложить как историю человека, то она предстанет во всей своей удручающей бессмысленности.
Известно еще одно историческое свидетельство о требовании монголов к знатному чужестранцу поклониться, по обычаю, их «царю». Киракос Гандзакеци вместе со своим учителем Ванаканом оказался в плену у монголов. Монголы ошибочно приняли вардапета Ванакана за одного из светских властителей Армении, поэтому, когда священники «приблизились к военачальнику, проводники их приказали им трижды поклониться, встав на колена, подобно верблюдам, преклонившим колена, ибо таков был их обычай. И когда они предстали перед ним, тот приказал поклониться на восток хакану, царю их» (Киракос Гандзакеци. 24).
Доминиканская миссия 1246 г., согласно донесению Симона де Сент-Квентина, отвергла официальную формулу культа Чингис-хана, устроив с монголами религиозный диспут о «сыне Бога». Доминиканцам следовало доложить нойону Байджу о своей миссии, стоя на коленях. Требование монголов заключалось в следующем:
«Если вы хотите лицезреть нашего господина и представить ему послание вашего господина, то нужно, чтобы вы ему поклонились как сыну Бога, царящему на земле, прежде перед ним трижды преклонив колено. Ибо приказал нам хан, царящий на земле, сын Бога, дабы мы сделали так, чтобы поставленные им предводители, нойон Байот и Баты, были почитаемы всеми сюда прибывающими так же, как если бы то был он сам. Так мы и делали вплоть до сих пор и обещаем это всегда твердо соблюдать».
Тогда тем из братьев, кто сомневался и сокрушался между собой о том, не будет ли поклонение, оказанное нойону Байоту, означать идолопоклонство или что-нибудь иное, отвечал брат Гвихард Кремонский, знакомый с нравами и обычаями тартар по рассказам, слышанным им от грузин, среди которых он даже прожил в их городе Тифлис, в доме собратьев по ордену, в течение семи лет; так вот он, возражая, ответил: «Бояться следует не того, чтобы перед нойоном Байотом совершить идолопоклонство, ибо не этого он для себя хочет добиться от вас, но бойтесь выказать такое, как вы слышали, вошедшее в обычай у всех прибывающих к нему послов почитание, которое будет сочтено знаком покорности господина Папы и всей Римской церкви, которая по приказу хана должна быть покорена».
Вследствие этого все братья, поразмыслив над такого рода притязанием, порешили единодушно, чем как бы в знак благоговения преклонить колени перед нойоном Байотом, лучше уж им быть обезглавленными, — как для поддержания чести Вселенской церкви, так и для того, чтобы не ввести во искушение грузин и армян, греков, а также персов, и турок, и все народы Востока, а именно, чтобы о выказанном такого рода почитании как будто о знаке покорности, а также дани, которая когда-либо должна быть выплачена христианами тартарам, не расславили по странам Востока все враги церкви как о поводе и предмете своей гордости, и чтобы христиане, завоеванные и покоренные ими, не потеряли совершенно надежду на свое освобождение, которое когда-нибудь придет от Господа через Римскую церковь. И чтобы не могли и мыслить, видя изъявление покорности нойону Байоту со стороны верных Христу, будто бы священная Церковь может когда-либо обречь себя на позор или запятнать себя изменой постоянству и страхом перед смертью (Simon de Saint-Quentin. XXXII. 42). ч
