Вот как мусульмане смотрели на буддистов, игравших значимую роль в религиозной жизни Каракорума: «И так как судьба благоприятствует приверженцам веры, то повсюду, куда ни бросишь взгляд, глаз видит населенный верующими в Единого Бога огромный многолюдный город, и посреди тьмы яркий свет. И среди членов ордена аскетов-идолопоклонников (которые на их собственном языке называются тойин{1}) существует поверье, что до того, как в тех краях обосновались мусульмане и зазвучали такбир и игамат (да утвердит и сохраняет их вечно Всевышний), идолы с ними разговаривали — "Ведь шайтаны внушают своим сторонникам (чтобы они препирались с вами)", — но из-за прихода мусульман они разгневались и замолчали — "Аллах наложил печать на их уста"» (Джувайни. I. 10). Многие наблюдатели утверждали, что буддисты умеют заставить говорить своих идолов. По свидетельству армянского священнослужителя Вардана Аревелци, религиозная жизнь при дворе ильхана Хулагу находилась в руках буддистов; «эти жрецы, искушенные в обмане и гаданиях, умели заставить говорить войлочные изображения и лошадей» (Вардан Аревелци, с. 22–23).
Религиозная идентичность, с позиции конкурирующих групп, была важным, если не решающим критерием для различения «своих» на фоне «чужих» в пестрой мозаике империи. У монголов же был другой критерий идентичности, ставящий правящую группу выше религиозных пристрастий. Эта группа создала империю и расширяла границы своего жизненного пространства, а ее лидер получил небесный мандат (möngke tengeri-yin jarliq). Иными словами, самоидентичность монголов была связана с почитанием Вечного Неба и исполнением предписаний Ясы. По мнению историка Т. Мэя, «остается открытым вопрос, почему монголы не обратились ни к одной из мировых религий, с которыми столкнулись? Частично ответ на этот вопрос заключается в том, как монголы рассматривали сами себя. Несомненно, они верили в то, что Небо, или köke möngke tngri, повелело, чтобы Чингис-хан и его сыновья правили всей землей»[15]. На мой взгляд, доктрина Вечного Неба дает полный, а не частичный ответ на вопрос, почему монголы отвергли все мировые религии в качестве государственного вероучения. У них уже была собственная имперская религия. В документах XIII в. Вечное Небо всегда сопряжено со стремлением к светской власти.
Главной темой Ясы была необходимость поддержания единства правящего рода и объединение Монгольской империи под властью одного правителя[16]. То, что было важно для мусульман и католиков, не было таковым для монголов. Религией монголов, условно говоря, была жажда власти. Конструкция Монгольской империи формально походила на Respublica Christiana во главе с папой римским и императором и Всемирный Халифат во главе с наместником Пророка. Однако войны монголов не были религиозными войнами, что очень скоро усвоили на латинском Западе.
Роджер Бэкон создал классификацию мировых религиозных учений, где монголы фигурируют вместе с буддистами, мусульманами, христианами и иудеями. Если в христианской картине мира социокультурные коды Роджера Бэкона выглядят хотя бы естественно, то современная постановка этой проблемы вызывает недоумение.
К. Коллмар-Пауленц, обращаясь к проблеме религиозной идентичности монголов, видимо, не знает о классификации Роджера Бэкона, который в исторической перспективе выступает ее предшественником. Вот что она пишет: «Прежде чем ставить вопрос о характере религиозной идентичности у монголов, нам следует поставить вопрос: а возможно ли вообще говорить о "религиозной идентичности" у монголов в начале XIII в.? Действительно ли монголы в эпоху империи Чингис-хана уже обладали чем-то вроде этноцентрического самовосприятия, которое на теоретическом уровне определяет культурную стратегию в создании специфической идентичности посредством дифференциации между собственной группой и другими людьми? На этот вопрос не так легко ответить. Речь не идет о том, чтобы снова разворачивать дискуссию о термине mongghol или пытаться выяснить, когда это этническое определение было использовано впервые. Мы считаем необходимым подчеркнуть, что определение mongghol и, соответственно, monggholjin использовалось в начале XIII в. для обозначения политической общности, которая в 1206 г. уже состояла из нескольких этнически и лингвистически разных групп. Кроме того, характерной чертой этой общности была искусственно созданная социально-военная структура»[17].
Ответить на поставленный вопрос нетрудно, если мы согласимся рассматривать идентичность монголов как культурно-политическую, а не узко религиозную институцию. В таком случае, для решения проблемы мы можем привлечь надежные материалы, например, воинские пояса конца XII — первой половины XIII в. Анализ этих артефактов, вкупе с изложением основных принципов формирования чингизидской правящей элиты, проведен М. Г. Крамаровским[18]. Определенно можно говорить о корпоративной солидарности императора и его гвардии, что нашло отражение в геральдических символах: седло и конское снаряжение Чингис-хана и кебтеулов украшались фигурами свернувшихся драконов. Элиту первого порядка составляла ночная стража — кебтеулы. Ступенью ниже стояли гвардейцы дневной стражи — турхауды. Элита третьего порядка была представлена армейскими офицерами[19]. Налицо группа, ясно демонстрирующая внешние и внутренние знаки различия, которые одновременно выступают идентификационными кодами. Следующими материалами, указывающими на наличие социокультурных кодов, являются данные письменных источников и миниатюр о мужской прическе. Мужчины Монгольской империи обязаны были носить сложный тип прически. Требование одинаковой укладки волос на голове распространялось на всех мужчин, находящихся на службе, независимо от их этнического происхождения и социального статуса. Прическа Чингис-хана не отличалась от прически рядового воина в его армии. Имперская мода выполняла функцию социального регулятора, очерчивая границу между «своими» и «чужими», и одновременно оставляла открытой возможность для вхождения новых групп в культурное пространство империи[20]. Стоит вернуться и к дискуссии о термине mongqol в эпоху Чингис-хана. Монгольская идентичность была сконструирована и использовалась в символической унификации новообразованной империи.
С позиции Роджера Бэкона, монголы не этническая, а религиозно-политическая общность. Империя была открытой системой, ориентированной на включение и адаптацию новых групп. «Монголами» становились все, кто обрел свое место в новой иерархии власти. По мнению П. О. Рыкина, в «Тайной истории монголов» термин mongqol играл роль не этнонима, а своего рода классификационной категории, куда включаются группы, провозгласившие Чингиса ханом. С именем «монгольской» идентичности произошла занимательная трансформация: став обозначением обширной державы, раскинувшейся «от восхода солнца до его захода», термин mongqol приобрел престижные коннотации и превратился в нечто вроде статусного индикатора, обладание которым давало право на пользование определенными «корпоративными привилегиями»[21]. К концу XIII в. эта ситуация достигла своего пика. «В настоящее время, — пишет Рашид-ад-дин, — вследствие благоденствия Чингис-хана и его рода, поскольку они суть монголы, — [разные] тюркские племена, подобно джалаирам, татарам, ойратам, онгутам, кереитам, найманам, тангутам и прочим, из которых каждое имело определенное имя и специальное прозвище, — все они из-за самовосхваления называют себя [тоже] монголами, несмотря на то, что в древности они не признавали этого имени. Их теперешние потомки, таким образом, воображают, что они уже издревле относятся к имени монголов и именуются [этим] именем, — а это не так, ибо в древности монголы были [лишь] одним племенем из всей совокупности тюркских степных племен» (Рашид-ад-дин. Т. I. Кн. 1. С. 103).
