В чем же, на взгляд Роджера Бэкона, заключалось монгольское «религиозное учение»? Он полагает, что монголы почитают единого всемогущего Бога. Стремятся же они к могуществу и господству. Эти сведения он взял из отчетов францисканских миссий. Францисканцам же это растолковали несториане из окружения великого хана. Согласно монгольской доктрине Вечного Неба, Чингис-хан должен быть владыкой Мира. Харизматический лидер находился в прямом контакте с высшими силами. Несториане перенесли функции Тенгри на своего небесного Бога, но замещение не прошло даром: несторианский Бог озабочен успехами только Чингис-хана[22]. Внешне (на уровне терминов) ничего не изменилось, по смыслу же это была совершенно новая идея. Католическая Европа не поняла сути несторианских метаморфоз. Роджер Бэкон отделяет почитание монголами единого Бога от их стремления к господству. Для монголов имперского периода это слитная конструкция.
В 1245 г. русский архиепископ Петр сообщил Лионскому собору: «Намерены они подчинить себе весь мир, и было им божественное откровение, что должны они разорить весь мир за тридцать девять лет» (Английские источники, с. 152). В 1242 г. Понс де Обон, магистр ордена тамплиеров во Франции, направил послание Людовику IX, где сообщает о дипломатических контактах между рыцарями и монголами: «И если к ним посылают какого-либо гонца, его берут передовые в войске, завязывают ему глаза, и ведут его к своему государю, который, по их словам, должен быть владыкой всего мира» (Понс де Обон, с. 6).
В классификации Роджера Бэкона мировые религиозные учения выстроены по степени удаления от совершенства единого Бога. Роджер Бэкон вводит в классификацию и дополнительный критерий: цель, а именно достижение счастья в настоящей и будущей жизни. В результате получается, что монголы, подобно христианам, веруют в единого Бога, но совершенно не заботятся о будущей жизни, горя желанием повелевать над миром.
Не все были готовы столь радикально обновить свой взгляд на религиозную ситуацию в мире. Например, венгерскому архидиакону Фоме Сплитскому трудно выйти за пределы традиционной для Средиземноморья схемы, при этом его позиция выдает полную неопределенность: «Они не связаны ни христианским, ни иудейским, ни сарацинским законом, а потому им не ведома справедливость и не соблюдают они верности клятве» (Фома Сплитский. XXXVII). Для него монголы это просто нечестивый народ.
Другие наблюдатели услышали и поняли, в чем заключалась суть имперской толерантности. По словам папского посланника Андре де Лонжюмо, «король тартар домогается только власти над всеми и даже монархии над всем миром и не жаждет чьей-нибудь смерти, но дозволяет каждому пребывать в своем вероисповедании, после того как [человек] проявил к нему повиновение, и никого не принуждает [совершать] противоположное его вероисповеданию» (Английские источники, с. 133).
То же самое утверждает персидский историк Джувайни: «В согласии с Ясой и обычаем монголов каждый, кто покоряется и подчиняется им, получает безопасность и освобождается от ужаса и немилости их жестокости. Кроме того, они не препятствуют никакой вере и никакой религии — как можно говорить о препятствии? — они даже поощряют их; и свидетельство этого утверждения — слова Мухаммада (да будет мир с ним!): "Истинно, Аллах укрепит свою религию через народ, у которого не будет никаких богатств". Они освободили наиболее ученых из приверженцев каждой религии от любых налогов и от тягот податей; их священная собственность и наследство, которое они оставили для всеобщего употребления, принадлежащие им крестьяне и земледельцы также объявлены освобожденными от налогов; и никто не может поносить их, особенно имамов веры Мухаммада и особенно теперь, во времена правления Менгу-каана, когда несколько принцев дома Чингис-хана, его дети и внуки, объединили достоинства ислама с властью над миром; и так велико число их последователей и приверженцев, которые украсили себя драгоценностями благодати веры, что их невозможно сосчитать и исчислить» (Джувайни. I. 11).
Джувайни выдает желаемое за действительное, когда полагает, что возможно объединить «достоинства ислама с властью над миром». Единство империи и благополучие правящего дома диктовали соблюдение Ясы, а Яса устанавливала приоритет имперских законов над религиозными законами. На практике мусульман устраивал закон о свободе их вероисповедания, но не устраивало то, что такая же свобода дана и другим конфессиям. Скрытый конфликт можно обозначить как противостояние Ясы и Корана, Тенгри и Аллаха. Только с распадом Монгольской империи в середине XIV в. ислам восторжествовал в Золотой Орде, Иране и Чагатайском улусе.
Возникает вопрос: все ли наблюдатели осознавали новизну момента и, второе, как они, признавая собственную веру сверхценностью, определяли ценность монгольской доктрины? Немногие понимали существо вопроса. Но те, кто понимал, а в их число входит и Роджер Бэкон, рисуют поразительную картину.
Странность в том, что политоним «тартары» (под которым следует понимать «монголы») был воспринят западными интеллектуалами как этнорелигиозная идентификация. С позиции внешних наблюдателей, монгольская элита выглядит как военно-религиозный орден, что отчасти соответствует сословной корпоративности гвардии великого хана.
И наоборот, было бы наивностью полагать, что монгольская элита не понимала существа разногласий между духовной и светской властью на Западе. По свидетельству Салимбене, между ханом Гуюком и Иоанном де Плано Карпини состоялся такой разговор: «Он спросил, сколько властителей в западных странах; и Иоанн ответил, что два: папа и император, и что эти двое предоставляют власть всем остальным. Еще он спросил: кто из этих двух главный. И брат Иоанн, ответив, что главный — папа, достал послание папы и отдал ему» (Салимбене де Адам, с. 225). Через тридцать лет точно такой же диалог произошел между ханом Хубилаем и братьями Николо и Матвеем Поло (Марко Поло, с. 46).
Папа римский декларировал свою духовную власть над миром, но при этом предполагалось, что духовная власть выше светской. Салимбене, сторонник папы, описывает причину разногласий между Иннокентием IV и императором Фридрихом II, которая, несомненно, заключалась в борьбе за власть. «Фридрих почти всегда любил ссориться с Церковью и многократно подвергал ее нападкам — ту, которая его вскормила, защитила и вознесла. В Бога он нисколько не верил. Он был хитрым, изворотливым, алчным, любящим роскошь, злокозненным, злобным человеком. Но иногда он обнаруживал хорошие качества — когда хотел выказать благорасположение и обходительность; он любил развлечения, был приятным, ласковым, деятельным; умел читать, писать и петь, а также сочинял кантилены и песни; он был красивым человеком, хорошо сложенным, но среднего роста. Я видел его и некогда почитал. <…> Он также мог говорить на многих и различных языках. Короче говоря, если бы он был верным католиком и любил Бога и Церковь и свою душу, мало бы нашлось в мире правителей, равных ему. Но так как написано, что "малая закваска квасит все тесто" (1 Кор. 5, 6), он перечеркнул все свои хорошие качества тем, что преследовал Церковь Божию. Он не стал бы ее преследовать, если бы любил свою душу и Бога» (Салимбене де Адам, с. 381). В течение всего Средневековья отношения глав христианского мира демонстрировали соперничество церковной и светской иерархий, священников и воинов. Каждая из сторон пыталась разрешить конфликт в свою пользу. Соединяя обе власти в своем лице, папа становился императором, король становился священником. По словам Жака Ле Гоффа, «идея вселенской империи в последний раз облачилась в ослепительные одеяния при Фридрихе II, увенчавшем свои юридические притязания на всемирное верховенство эсхатологическими аргументами. В то время как его противники видели в нем Антихриста или предтечу Антихриста, он представлял себя "императором конца времен", спасителем, который приведет мир к золотому веку — "дивной неизменчивости", новым Адамом, новым Августином, почти что новым Христом»[23].
