«С первого дня обнаружили, что немецкого языка не знаем. Никак не можем понять, о чем вокруг нас балакают. Влетают в уши какие-то отдельные слова, как будто похожие на те, что мы вычитали в словарях и учебниках, — и тонут в потоке непонятных. Да и знакомые-то слова понять не успеваешь. Мелькающее в разговоре «дер» или, например, «бир» (пиво) — и тех не узнаёшь: «р» немцы произносят с каким-то скрипучим придыханием, словно жилясь или позевывая. Понадобилась неделя, чтобы мы освоились с этим «р» и сами начали произносить его по-немецки (возможно, по-берлински, так как других диалектов мы не знаем, а их в стране, говорят, немало).

Это лишь примерное пояснение наших трудностей. Живой язык — нечто иное, нежели книжный. Газеты читаем легче, хотя не без словаря. Костя, как человек более систематический и способный день-деньской работать «как машина», еще в Ленинграде взял за правило не оставлять без точного перевода ни одного прочтенного немецкого слова. Меня на подобное геройство не хватает, пробегаю заметки чохом, довольствуясь общим смыслом.

Впрочем, Костька не потерял надежды сделать из меня полиглота и заставил вызубрить наизусть сатирическое стихотворение Гейне «По ту и по сю сторону Рейна», передающее характерное звучание немецкой речи. На мой слух, точно битюг по мостовой топает:

Библиотеки посещать не начали и, кажется, почти не будем. Нужные книги покупаем. Комплекты социал-демократических журналов и протоколы партейтагов можно приобрести сразу за десятилетие, с 1917 года. Социал-демократический книжный магазин обещает выписать с издательских складов в Берлине и Вене все нам нужное, по списку. Для книготорговцев это дело коммерческое, а что мы собираемся разнести ихнюю социал-демократию в пух и прах — на это им наплевать.

Итак, засядем за работу дома, справляясь в библиотеках лишь о самом необходимом».

«Русскими эмигрантами здесь пруд пруди. В кафе играет оркестрик; вперемежку с фокстротами обязательно услышишь «Светит месяц», «Ивушку», «Во саду ли в огороде», что-нибудь из Чайковского или Глинки. Присмотришься — музыканты русские. Они тоже догадываются, кто мы такие, — по разговору или по нашим «аристократическим» манерам. Подсядут и расспрашивают: «Давно из России? Как там?.. Говорят, Станиславского преследуют?» — «Что вы, его именем назван театр!» — «Это мы читали в «Правде». (Ее там в некоторых киосках, при коалиционном католико-социал-демократическом правительстве, продают.) Но разве большевистским газетам можно верить?»

Вот ты с ними и поговори!..

Щупают наши пиджаки, не верят, что из отечественного материала. «В России ведь сукон давно не производится!» (Товарищи из посольства присоветовали нам костюмы заказать портному, — по мерке и вообще практичнее, — а пока ходим в нашей русской одеже.)

Наконец начинают нам верить и задумываются…

Из песни слов не выкинешь. Придется рассказать, как я оконфузился. В самые первые дни в Берлине входим в автобус. Занимаем сидячие места. Следом входит дама и становится возле меня в проходе, держась за висячий ремешок. Меня подбил бес, я тихонько говорю Косте по-русски: «Думает, место уступлю. Как бы не так! У самого ноги гудут. Ничего, голубушка, постоишь». Костька поднимается и предлагает ей место, а она на чистейшем русском языке презрительно замечает:

— Не беспокойтесь, пожалуйста!

Я вскочил, пробился к дверям, за мной и Костя. На ближайшей остановке выскочили.

Вот это был урок вежливости!

Мы еще понятия не имели, сколько здесь русских. Все они свободно по-немецки лопочут, и с первого взгляда их не отличишь.

Здесь говорят и в газетах пишут, что нашего «Броненосца «Потемкина» в Берлине просмотрел миллион зрителей. Ни одна кинокартина еще не собирала столько! Сейчас идет «Мать», по Горькому, и мы выбрали кино в рабочем районе, чтобы убедиться, как принимает наши картины публика. Смеются, хлопают, а в некоторых местах всхлипывают или полушепотом костерят царских жандармов. По окончании поднялись с мест и устроили картине овацию.

А вот домашняя рабыня нашей хозяйки, та пришла из кино и говорит: «Майн готт! Какая же у вас в России ужасная грязь!» В глазах у нее неподдельный ужас. На нее, оказывается, сильнее всего подействовали первые кадры картины, где чьи-то сапожищи шлепают по невылазной нижегородской грязи. Кому что!..»

«Своим положением официально командированных сюда «ротен профессорен» мы осуждены на общение лишь с глубоко обывательской публикой. Контакты с рабочими, а тем паче с немецкими коммунистами исключаются! В полпредстве предупредили, что на этой почве власти легче легкого могут спровоцировать инцидент и в два счета выслать нас из Германии.

Но даже под страхом скандала мы не могли отказать себе в наслаждении пройтись по улицам в день коммунистической демонстрации. Зрелище было грандиозным. Вдоль медленно движущейся двухкилометровой колонны рабочих ползла сбоку, у тротуара, колонна грузовиков с сидящими на скамейках полицейскими («шупо») в зеленых мундирах, в касках и с резиновыми дубинками. Прямо им в лицо из рядов рабочих неслись выкрики:

— Нидер мит ден блютхунден! (Долой кровавых собак!)

В ответ — ни слова. С высоты грузовика глядят откормленные, точно борова, шуцманы. Лишь желваки ходят у них по скулам. Ввязываться в перебранку, тем более в драку, им пока что рискованно. Слишком много рабочих… Потом огромный митинг на обширном плацу, на окраине города. Темнело, над колоннами вспыхивали факелы, колеблющимся светом озаряя площадь. В зрелище было что-то от средних веков. Но загремели репродукторы-усилители, взволнованные речи, перебивая одна другую, понеслись из них. Разом говорило несколько ораторов.

Митинг длился недолго, но протекал бурно, с шумными откликами организованной толпы.

Наутро в газетах мы прочли об избиениях, каким на разных улицах подверглись десятки рабочих. Подкарауливая и набрасываясь из-за углов на возвращавшихся домой демонстрантов, кровавые собаки, днем поджимавшие хвосты перед толпой, теперь срывали злобу на одиночках.

Убийства рабочих фашистами происходят здесь постоянно, средь бела дня, и сходят с рук безнаказанно: если и словят убийцу, — подержат немного под следствием и выпустят или суд оправдает. Чего же вы хотите: главарей мюнхенского фашистского путча 1923 года, Гитлера и Людендорфа, немецкий «демократический» суд уже в январе 1924-го оправдал! Зато коммунистов держат за решеткой годами или месяцами за любой пустяк и многих из них вынуждают переходить на нелегальное положение.

На Федора в европейском костюме я все еще никак не привыкну смотреть без улыбки. Он и сам разводит руками: «Ничего не попишешь, говорит, буржуазная культура! Я раньше как рассуждал: что от брюк требуется? Чтобы у них были две штанины, остальное не обязательно. А тут нищий ходит в модных брючках, хотя под ними, может, и кальсон нет. Иначе ему не подадут, да еще со двора выгонят».

С модным галстуком Федя остался прежним искателем приключений по натуре. Дружит тайком с немецкими комсомольцами, в курсе их проделок. Там-то ночью взобрались на железнодорожный мост и сняли подвешенный накануне фашистами флаг со свастикой, там-то с чердака ухитрились опрокинуть на проходившую по улице демонстрацию нацистов ночной горшок («унд нихьт леере!» — и не пустой!). Вывесили в сквере надпись: «Собакам и фашистам вход воспрещается». На многолюдном митинге забросали социал-демократического оратора тухлыми яйцами и геройски выдержали потасовку… О подобных фактах наш Федя осведомлен из первых уст.

Надо сказать, не все такие проделки одобряются партией, так как они часто отталкивают от коммунистов взрослых социал-демократических рабочих, вместо того чтобы привлекать. Но даже в этом ухарстве симптом, пусть уродливый, знаменательного сдвига. Теперь уже не бытует больше анекдот, что-де революция в Германии не удалась потому, что у немецких революционеров не было перронных билетов, чтобы захватить вокзал. Уроки поражения 1923 года учтены, с правыми реформистскими традициями руководство Германской компартии покончило. В этом заслуга Тельмана и других.

Тот же Федя недавно провел нас на собрание коммунистической ячейки, а на другой день — ячейки социал-демократов. Какая огромная разница!..

Коммунисты собрались в задней комнатке одной из пивнушек, в рабочем районе Берлина. Хозяин пивной впускал туда, через дверь за стойкой, лишь знакомых ему лиц (или по паролю — не знаем). Федор, как было условлено, попросил его вызвать такого-то товарища, тот вышел и пригласил нас.

Компартия на полулегальном положении. Ее не запрещают, но коммунистов увольняют с предприятий, при малейшей придирке арестовывают, а под собрания попросту не дают им помещений.

В задней комнате мы увидели очень тесно сидящих вокруг стола, за кружками пива (к которым никто не прикасался), человек 20—25 рабочих и работниц. В большинстве молодых, одетых скромно, даже бедно. В их числе несколько юношей и девушек. На некоторых полувоенные-полуспортивные костюмы цвета сероватого хаки, форма массовой организации красных фронтовиков — «Рот-фронт».

Мы вошли в разгар прений о борьбе с ультралевыми, срывающими тактику единого фронта рабочих. В ячейке не нашлось ни одного их сторонника.

Понятно, мы ловили каждое слово ораторов, особенно о Советском Союзе. Приятно было слушать, с каким негодованием обрушились они на попытки лжелевых оклеветать СССР как якобы «кулацкое» государство, где рабочие идут «на поводу у крестьян», приписать нам «красный империализм», намерения «предать» интересы мировой революции. Один из ораторов, пожилой рабочий с резкими морщинами на щеках, сказал:

— Эти раскольники подхватывают всякую ересь, какую ни услышат от Троцкого или других вождей оппозиции в ВКП(б). Например, что государственные предприятия в СССР будто бы «госкапиталистические». Зиновьева и Каменева наши «левые» подзуживают поднять восстание в СССР, а в случае провала — бежать в Швейцарию. Так прямо и пишут Корш и другие в своих гнусных листовках. Доннер веттер!.. — Он стукнул кулаком по столу. — Поневоле приходит мысль, что это не левые ошибки, а сознательная провокаторская работа тех, кто к нам подослан фашистами и буржуазией. Понятно, что партия не могла их больше терпеть в своих рядах!..

Затем обсуждалось поведение двух комсомольцев, исключенных заводской организацией комсомола из ее рядов, — один из случаев, о которых мы уже слышали от Феди. Придя на социал-демократическое собрание, эти двое пареньков подняли свист и начали швырять в президиум гнилой картошкой и тухлыми яйцами, за что были выдворены из зала с разбитыми носами, — не прежде, однако, чем сами раскровенили несколько социал-предательских носов.

Взрослые коммунисты ругали этих ребятишек. Они вину свою признали, и собрание постановило их исключение из комсомола не утверждать, ограничиться объявлением выговоров. За это подняли руки все, включая самих подсудимых.

У социал-демократов картина совсем иного сорта. У них был очередной партийный день, с объявлением в газете «Форвертс» адресов собраний и тем докладов. Мы выбрали один из берлинских заводов, где был назначен доклад «Советская Россия и мы», с докладчиком — заместителем редактора «Форвертса». Нам захотелось послушать, так сказать, коллегу по профессии.

Федора на этот завод уже кто-то водил, он знал, что при входе в помещение профсоюзного клуба документов не спрашивают. Мы лишь взяли под мышки по экземпляру «Форвертса» и без хлопот сошли за сочувствующих.

Вечер выдался теплый, стол президиума вынесли в садик — точнее, в асфальтированный палисадник. Под тщедушными городскими деревцами расселось на стульях человек двадцать мужчин, пожилых и стариков, одетых очень прилично: шляпы, жилеты, галстуки. Отдельно, вдоль стены, сидело пять-шесть женщин, тоже не первой молодости, домашние хозяйки с виду. Все как на подбор упитанные, женщины сидели чинно, сложив руки на груди и выставив локти. Молодых людей не было совсем, если не считать юнца, который при входе продавал газеты и какие-то значки.

От докладчика мы услышали о Советской России ряд вещей просто изумительных. Увы, для возражений у нас был замазан рот… Самую ядовитую клевету, какую здесь ежедневно распространяет социал-демократическая печать, докладчик не преминул размазать: это басня о «советских гранатах», будто бы присланных из СССР на каком-то пароходе германским фашистам. Вот уж подлинно — с больной головы на здоровую! Как будто не ясно всему миру, кто с фашистами борется и кто им потворствует.

Говорил он вещи, забавные своей неожиданностью, например, что Февральскую революцию в России сделали будто бы эсеры во главе с Керенским (!). А в Октябре эсеры «проиграли коммунистам» потому, что… не догадались вовремя заключить мир с Германией. Вот, дескать, мы, немецкие социал-демократы, такой ошибки не повторили, мы подписали Версальский договор с Антантой и восторжествовали над своим коммунизмом!

Словом, беззастенчивая игра на обывательских, пацифистских и националистических струнках. Мимоходом этот «социалист» даже заключение мира с Россией выдал за доказательство «миролюбия» императорского правительства Гогенцоллернов, начисто умолчав о грабительской сути Брестского договора.

Безмятежное сборище сытых обывателей без малейшего раздумья проглотило все эти благоглупости. Лишь изредка раздавалось поощрительное: «Зер гут! Зер гут! Рихьтихь, рихьтихь!..» Не выступил ни один оратор, голосований не было, по окончании собрания его участники и участницы мирно разошлись по домам чай пить.

Мы уходили под впечатлением живой иллюстрации к нашим книжным понятиям о продажности рабочей аристократии при империализме. Впечатление было особенно сильным потому, что накануне мы видели собрание коммунистов».