С тех пор как в институтской столовке за Костин стол усаживался представительный молодой человек и требовал у коменданта «жиго де мутон», минуло три года. Сандрик теперь открыто, без всякой зависти признавал Костино «первенство» над собой.

— Я, как тургеневский Берсенев, — шутил он, — предназначен быть в жизни нумером вторым. Им я состоял при Витьке Шандалове, а теперь состою при тебе. Откровенно говоря, сейчас чувствую себя лучше. Витькина авторитарность меня подавляла. Иной раз хочется ему возразить, а как подумаешь, что сейчас он покраснеет, надуется, — возьмешь да и плюнешь, пусть делает как хочет. С тобой такого не может быть. У тебя, как и у меня, к власти вкуса нет.

— Ой, вот верно сказал! — смеялся Костя. — Не люблю приказывать. Убеждать люблю: удовлетворение чувствуешь, когда сумеешь переубедить.

Костя не расспрашивал, как они с Марией поженились, но Сандрик не утерпел и рассказал сам.

Он до последнего момента не говорил ни ей, ни Ване Говоркову, что разошелся с Катей. Мария считала его женатым и одно время стала избегать.

Никаких объяснений между ними не происходило до того дня, когда Ване пришло в голову Марию «разыграть». В воскресенье к нему домой зашли Адель и Флёнушкин. Мария прийти отказывалась, и вот, чтобы ее залучить, Иван наврал ей, будто к Сандрику приехала жена, Катя.

— Приехала Катя? — переспросила Мария дрогнувшим голосом. Их разговор происходил по телефону. — Ты серьезно?

— Конечно! Они здесь, у меня. Приезжай скорей! Сандрик ей про тебя все уши прожужжал. Она уж его приревновала, хочет с тобой непременно познакомиться.

— Попроси, пожалуйста, Катю, чтобы она подошла к телефону.

— Да не могу я, они так расшалились, через стулья прыгают… Приезжай, говорят!

— Ну хорошо, — согласилась Мария. — Если Катя хочет со мной познакомиться, я с удовольствием приеду. Но ты меня не обманываешь?

— Что ты, что ты! — хохотал в трубку Иван.

Через полчаса Мария стояла перед Говорковым и укоряла его:

— Как тебе не стыдно!..

День был солнечный, Адель предложила всем полюбоваться Ленинградом с Исаакиевского собора. По дороге Иван с Аделью решили лучше погулять по набережной.

Час спустя Флёнушкин с Марией вдвоем стояли у перил на одном из верхних балконов колокольни Исаакия, держась за руки. Они смотрели сверху на красиво расположенный город и вряд ли замечали, что мутные, словно запыленные ленинградские крыши все еще не покрашены заново со времен войны.

Мягкий ветерок веял со стороны Финского залива. Мария тихо говорила:

— Я бы ни за что не пришла сегодня к Ване, если бы он не обманул меня так подло!.. Я мучилась, думая, что ты женат, и решила, что если ее увижу, то перестану думать о тебе…

Этим летом Уманская приезжала ненадолго в Москву, но с Костей разминулась. В Стрелецке она взялась помочь местной библиотеке в формировании книжного фонда и написала Косте, советуясь с ним по поводу списков исторической литературы и прося поискать кое-что из редких книг у ленинградских букинистов. Просьбы ее он выполнил.

Испытанное им прошлой зимой душевное потрясение постепенно забывалось, но не прошло бесследно. Он жил как бы с притушенными фонарями; мог грустить или смеяться, работать или отдыхать, однако все словно отодвинулось от него на расстояние. Вина перед Олей угнетала его, но вернуться к ней сейчас целиком, весь он еще не мог. Разлука с ней поэтому пришлась отчасти ко времени. Нужен был срок, и Оля это понимала и не торопила его.

И странно: Костя жил с приглушенными чувствами, а голова работала без отказа, даже ясней и трезвей, чем прежде. Не было худа без добра — он становился ровнее характером. Как будто вместо легко воспламеняющегося охотничьего пороха в него подсыпали бездымного, который попусту, без сильного сжатия, не способен взрываться и на воздухе горит медленно, до своего часу.

На совещаниях в губкоме Пересветов встречал Афонина. Иногда выбирался зайти домой к нему и Риточке (они еще в прошлом году поженились). С Флёнушкиным постоянно виделись в редакции.

Время у Кости сплошь было занято работой. Лохматов открыл ему, ради чего он изучал в больнице немецкий язык: Федор ехал в Берлин на работу в советском торгпредстве. Федино письмо напомнило Косте об изъяне в его собственном образовании: он кончал институт, а по-прежнему не знал толком ни одного иностранного языка. Пересветов взял за правило ежедневно просматривать со словарем немецкую газету, выбрав для этого венскую «Арбейтер цейтунг». «Левые» социал-демократы, «австро-марксисты», наиболее тонко и лживо извращали марксизм, что делало их особенно опасными врагами коммунизма. По взглядам к ним близки были русские меньшевики, издавна Костю занимавшие, а отчасти и троцкистско-зиновьевская оппозиция.

«Арбейтер цейтунг» отняла у него последние свободные часы.

Наезжая изредка на денек в Москву, Пересветов и Флёнушкин встречались с Шандаловым. О недавней политической ссоре не вспоминали. Раз только зашла речь о бухаринском «обогащайтесь».

— Засыпался ваш «Учитель» с этим лозунгом, — заметил Сандрик.

Виктор пожал плечами:

— Неудачных выражений бояться, так никогда ничего нового не скажешь. Сейчас же истолковали дурно, припомнили «анришессе ву», а Бухарин не кулака имел в виду, он говорил про обогащение всей крестьянской массы.

— Ну, он говорил именно о «врастании кулака» в социализм, — напомнил Пересветов.

— Ну и что страшного? Или ты сторонник «третьей революции» в деревне? Разве кулаков обязательно экспроприировать, как городскую крупную буржуазию? Ты не допускаешь, что успехи кооперации заставят их сдать в нее добровольно свой рабочий скот, инвентарь?

— Политику не на допущениях строят, на фактах. Не знаю, что будет дальше, а пока что коллективные хозяйства у нас в зачатке, кулаки им вредят, и если даже «врастают» в них, то с той же целью. Почитай-ка в газетах, что из деревни пишут селькоры. Кстати, и судьбу селькора Малиновского ты знаешь, и про убийство Алеши Бабушкина я тебе рассказывал. Уж ты правого оппортунизма не защищай!..

Летом Костя в Ленинграде выбрал время наконец начертить давно задуманную им цветную хронологическую таблицу по истории для средней школы, а приехав в Москву, снес ее на рассмотрение в Издательство наглядных пособий.

Потом зашел в «Правду». Он сидел на диване в кабинете у Марии Ильиничны и ждал, пока она закончит разговор с заведующей отделом рабочей жизни, как вдруг зазвонил телефон. По кивку Марии Ильиничны Костя поднял трубку и узнал голос Сталина:

— Это вы, Шандалов?

— Нет, Пересветов. Здравствуйте, товарищ Сталин!

— Вы в Москве? Здравствуйте. Как вам работается в «Ленинградской правде»?

Пересветов отвечал — «хорошо».

— Слушайте, Пересветов, — сказал Сталин, — а почему бы вам не остаться в Ленинграде? Товарищи вас там уже знают, введут вас на ближайшей конференции в губком. Подберут партийную работу, на которой вы будете расти. Дадут вам агитпропом заведовать. Не век же вам сидеть в редакциях.

— Я не чувствую себя подготовленным к другой работе, товарищ Сталин, кроме журналистской, педагогической и научной. В последнее время надумал писать кое-что против «австро-марксистов», а в институте за мной еще выпускная работа о столыпинском времени числится…

— Все это хорошо, — нетерпеливо перебил Сталин, — но теоретически грамотные работники нужны и в местных организациях. Что вы так цепляетесь за Москву?

— Я не цепляюсь, ЦК может отправить меня в любое место, но я не чувствую склонности к другой работе… На организационной я никогда не был.

— Ну, как хотите, — помедлив, сказал в трубку Сталин. — А ленинградцы, вероятно, провели бы вас делегатом на съезд партии. Со временем вам не была бы закрыта дорога и в состав ЦК. Нам нужны молодые теоретики.

— Я благодарен вам, Иосиф Виссарионович, но я боюсь не оправдать доверия товарищей… Интерес к теории у меня преобладает, я считаю, что тут могу больше всего сделать для партии. В практических же делах легко могу оказаться профаном.