В таком состоянии не было надобности держать Владимира в больнице, и его отпустили домой.

Когда Фира позвонила Пересветовым, что к Володе скоро можно будет прийти, что он разговаривает, прибегая к пишущей машинке, — Костя взволновался. Он не представлял себе, как встретится с нынешним Володей, что ему скажет, о чем спросит.

На съезде они с Минаевым условились вместе пойти к Скугаревым.

Костя пришел первым. Володя поднялся с низкого широкого кресла и, слабо улыбаясь, подал ему руку. Они потянулись друг к другу, поцеловались. Володино лицо казалось пожелтевшим, болезненным, а взгляд, наоборот, стал живее, чем был зимой, перед психическим заболеванием.

— Давно я у вас не был! — сказал Костя, принужденно улыбаясь и невольно переводя глаза на Фиру. — Как у вас дела?..

— Ничего, — отвечала она, — Володя сильно болел, теперь понемножку поправляется.

Скугарев подтвердил ее слова кивком головы и показал Косте на второе кресло. Тот сел, а сам Владимир переставил с комода на стол машинку. «Как Оля?» — простучал он одним пальцем и, глядя на Костю, ждал.

Через пять минут Пересветов рассказывал о своей работе в «Правде», моментами забывая, что перед ним больной. Полное понимание отражалось в Володиных глазах. Лишь стук машинки напоминал о странной ненормальности.

Пришел Иван Антонович. Заметно было, что держаться с Володей, как со здоровым, ему стоит больших усилий.

— Костя-то наш каков! — с напускной бодростью восклицал он, расцеловавшись с Владимиром. — В самой «Правде» пишет!

Скугарев улыбнулся и напечатал: «Помнишь, ты говорил: хорошо, если еланские ученические кружки дадут нам в год по одному большевику?»

Минаев через Володино плечо заглядывал в машинку и, радостно смеясь, кивал головой, как вдруг его лицо искривилось, он отвернулся. Володя между тем напечатал: «Расскажи о партийном съезде. Твои впечатления?»

— Хорошие! — отвечал Минаев, напрягая голос, точно говорил с глухим. — Без Ильича, а хорошо провели съезд. Сказать тебе по правде, сперва у меня смутно было на душе. С отчета ЦК два раза в коридор выходил… Старик я стал совсем, Володька! Стыдно, думаю, разревусь, все увидят. Двенадцатый съезд тоже без Ильича проводили, так ведь он жив был, ждали — вот выздоровеет. А тут еще взвинчены все: вдруг Троцкий с оппозицией выступит?

«Можешь тише говорить, я слышу отлично, — отстукал Скугарев на машинке, и Иван Антонович опять закивал головой. — Оппозиция с новой платформой не выступила?»

— Костей бы не собрала, когда б выступила! — отвечал Минаев. — Такая у всех жажда единства. Троцкий ошибок своих все-таки не признал, но взял руки по швам: я, говорит, «солдат революции», «партия всегда права». Не понравилось это мне, слова не наши! Большевистскую партийную дисциплину к солдатской приравнял. Ну да черт с ним, лишь бы не бузил больше… Представь, я встречал чудаков, которые говорят: «Я верю в Троцкого». — «Что он тебе, идол? — спросишь. — Почему ты веришь в него больше, чем в другого члена Политбюро?» И непременно окажется, что Троцкого он в глаза не видал. А кто лично с ним сталкивался, никто мне его не хвалил…

Володя круто обратился к машинке и быстро напечатал: «Слепое поклонение, преклонение перед «сильной» личностью — психология раба. Страшная вещь, ее в нас цари сотни лет вколачивали, выбивать начала только наша партия».

— В самую точку! — восторженно воскликнул Минаев, не спускавший глаз с машинных строк. И вдруг горестно вскричал: — Да что ж ты молчишь, Володька, такая светлая голова? Что за напасть на тебя такая?!

Из его глаз брызнули слезы. Володя жалко улыбнулся и пожал плечами. Дрожащим пальцем выстукал: «Не знаю».

— Не надо было мне, старому дураку, спрашивать, — отвернувшись, шептал Антоныч.

Когда вышли от Скугаревых, Костя говорил Минаеву:

— Психические заболевания — такие загадки… Но мне кажется, я понимаю Володю, причину его молчания. Это бессознательная самозащита. Он не мог бросить работу, психологически не мог, а работа для него гибель. Вот организм и ухватился за последнее средство продления жизни: лишил Володю языка и, следовательно, возможности работать. Мне почему-то все кажется: объяснить бы это Володе, внушить бы ему, что он заслужил отдых, что его будут лечить и вылечат! Тогда бы он, может быть, заговорил…

Минаев безнадежно махнул рукой:

— Врачи ничего сделать не могут, а мы с тобой и того меньше… Скажи, как у вас в институте? О «Завещании» знают? Поди, толкуют вкривь и вкось?

Было уже известно решение сохранить пост генерального секретаря за Сталиным.

— Знают. Из бывших оппозиционеров кое-кто шепчется, Сталина бранят.

— Их меньше всего спрашивают! — сердито отозвался Минаев. — Сталин хоть рассахарный будь, сейчас они бы его все равно бранили. Он за ленинскую линию горой встал. Перемести сейчас партия Сталина, они бы всем святым молебны служили, «наша взяла» кричали бы.

— А не назвал Ленин другого кандидата?

— Нет. Рекомендовал подобрать работника с качествами Сталина, но более вежливого, лояльного, внимательного к товарищам и так далее.

— У меня отчего-то симпатия к Дзержинскому, — признался Костя.

— Феликс Эдмундович человек исключительной честности, чуткости, воли несгибаемой, но… Он хорош на своих местах, он теперь и в ВСНХ, и в ГПУ… На Сталине все сошлись. Что-то я не слыхал, чтобы протестовал хотя бы даже Троцкий. Сталин отказывался, а когда с отказом не посчитались, обещал слова Ленина учесть и от недостатков избавиться… Эх, когда б Яков Михайлович Свердлов жив был…

Костя знал об особых чувствах Ивана Антоновича к покойному Свердлову, от которого Минаев в Октябре получил задание во что бы то ни стало задержать под Еланском шедшие на Москву с Западного фронта казацкие эшелоны Керенского.

Некоторое время шли молча. Потом Минаев заметил:

— Мы требуем от вождей непогрешимости. А ведь этому один Ленин удовлетворял. И тот ошибался, правда редко; ошибки свои умел признавать и исправлять… Ты знаешь, друг мой Костя, — помолчав еще, добавил он, — я по себе сужу: груб и я бываю, культуры не хватает. А представь себе, Ленин бы мне сказал: «Не груби, Минаев, от этого худо партии!» Да разве ж я?.. Да я бы себя наизнанку вывернул! Перекорежил бы себя на старости лет, за горло бы себя уцепил, — а исправился! Ради партии на все пойдешь! — убежденно заключил он.

Сталин захотел познакомиться с «красными профессорами», которые начинали работать в «Правде» и других органах. В одно из воскресений к нему на квартиру в Кремле вместе с Бухариным пошли Шандалов, Пересветов, Хлынов, Скудрит и Флёнушкин (Афонин в это время был за границей по делам подготовки к V конгрессу Коминтерна).

Каменная брусчатка Троицких ворот была так раскалена слепящим глаза июньским солнцем, что, казалось, капля дождя зашипела бы на ней, испаряясь. Тем приятней была прохлада полутемных комнат с невысоким потолком, в которых они очутились.

Сталин вышел навстречу, в прихожую, и провел их в небольшую столовую, с окнами на теневую сторону.

— Здесь не так жарко, — сказал он.

Он был в мягких низеньких сапогах, в парусиновых шароварах и белой вышитой рубахе, подпоясанной черным шнуром. Пригласив гостей сесть на стулья, он отдернул гардину с внутренней двери и, выйдя в коридор, окликнул кого-то.

— Принеси нарзану, — приказал он негромко и, вернувшись, тоже сел на стул.

Через полминуты смуглый мужчина в военной гимнастерке вынес на подносе несколько откупоренных бутылок холодного напитка, со стаканами.

— Кто же из вас тут Шандалов? — спросил Сталин, угостив гостей и сам отпив из стакана. Ему показали на Виктора. — Так, значит, вас зовут «шандаловцами»?

Виктор заерзал на стуле, сконфуженно усмехаясь.

— Уже рассказали! — вполголоса упрекнул он улыбавшегося Бухарина.

— Рассказал, рассказал, — подтвердил Сталин и, обращаясь к сидевшему рядом с ним Хлынову, кивнул на Шандалова: — Значит, он вас возглавляет?