Степан был на себя непохож. Из больницы ему перестали уже отвечать: как только дежурная сестра услышит по телефону его голос, так кричит, чтобы звонил завтра утром. Он надеялся, что «на женский голос они что-нибудь скажут».

Пошли к телефонной будке. Оле удалось добиться разговора с дежурным врачом, женщиной. Та ответила: только что родилась девочка, но такая слабенькая, что выживет ли, еще нельзя сказать, и жизнь матери тоже под угрозой.

Для Степана Оля немного смягчила слова врача и добавила:

— Теперь уж ты не можешь оставлять Тасю с дочкой одну! Неужели у вас такие непримиримые расхождения, что вместе жить не можете? Ведь любите же вы друг друга!

Махнув рукой, Степан мрачно процедил:

— Лишь бы она вернулась…

Тася выжила, дочка тоже. Через несколько дней Степан привез их в общежитие, и семья Кувшинниковых восстановилась…

Костя почти неделю пробыл в Еланске, сменив у детских кроваток сбившуюся с ног старушку, Марию Николаевну. Наконец он отправил Оле успокоительную телеграмму, что и Наташа и Володя выздоравливают, и на другой день выехал в Москву.

Сойдя с поезда на Александровском вокзале, Костя пошел по направлению к Малой Грузинской улице, рассчитав, что застанет Олю в райкоме, как раз когда она придет на работу. Спокойный за детей и за нее, он шел, с наслаждением дыша морозным воздухом, щурясь от солнца и снега. «С кувшином охтенка спешит», — мысленно продекламировал, увидев, как молочница с бидоном переходит улицу. Школьники веселой гурьбой скользили по обледеневшей дорожке тротуара, точно на катке. От лошади ломового извозчика валил пар, Костю обдало крепким запахом конюшни. Скрипели полозья саней, трамвай звонил, скрежеща по рельсам на повороте улицы.

У крыльца с высокими колоннами толпились люди. С крыши спускали длинный, до земли, флаг. Пересветов заметил красноармейца с винтовкой и остановился. В толпе ему послышался плач. К чему этот красно-черный флаг? Шагнув на ступеньку крыльца, Костя спросил у часового, что здесь случилось.

Ответа он сначала не расслышал, а когда повторил вопрос, то красноармеец крикнул:

— Ленин помер!

— Что?!..

— Вчерась вечером. В шестом часу…

Красноармеец помигал глазами и снял с головы ушанку, должно быть перекреститься, но опять ее надел и вытянулся, беря винтовку «к ноге»…

Дни прощания с Лениным запомнились Пересветову, как тяжелый, бесконечно долгий сон. Связно пересказать их Костя не смог бы. Жгучая боль переплеталась с нежеланием поверить в явь и странным ощущением величия и торжественности этого необычного полусна-полуяви. Не чувствуя трескучего мороза, он с колонной трехгорцев целых восемь часов шел к гробу Ленина по московским улицам в кожаных сапогах и после этого несколько дней лежал в постели с обмороженными пальцами ног.

Клубы морозного пара над толпой при входе в Дом союзов, фантастическая картина дневных костров в дымчатой мгле улиц… Высокий светлый лоб Ильича, лежащего в гробу посреди огромного Колонного зала, уставленного темно-зелеными пальмами; скорбный силуэт Надежды Константиновны Крупской; окаменевшие фигуры почетного караула; сдержанная, шепчущая тишина — и вдруг чей-то громкий вскрик и плач… наконец, точно застывшие навсегда в ледяном воздухе над деревянным Мавзолеем надрывные фабричные гудки со всех сторон — все это вреза́лось в душу отрывочно, вне временно́й связи.

Другое, совсем не внешнее поглощало Костю в эти долгие-долгие дни и часы!

Сильные душевные движения врезаются в человека, чтобы ожить при других, нередко более значительных обстоятельствах, — так, очевидно, создаются людские характеры. Ленин жил и умер, не подозревая о существовании какого-то Пересветова, между тем его смерть пережита была Костей с той же остротой непосредственно личной утраты, как в годы юности — гибель самого близкого из друзей. Но пережита теперь уже вместе со всем народом.

Душевное потрясение разворошило весь его внутренний мир до дна. Все прошлое являлось ему в новом свете, окрашенное новым, щемящим чувством: то было при Ленине, все это было, когда Ленин жил! И многое лишь потому было, что жил Ленин. Стал ли бы Костя большевиком без ленинских книг, покоривших его правдивостью и силой мысли, — кто знает!..

А теперь Ленина больше нет.

Только сейчас он понял, что Ленин давно сделался частью его собственной души. Высказать до конца это свое личное, особенное, одному ему принадлежащее чувство он не решался даже Ивану Яковлевичу или Ольге. Вдруг не нашел бы нужных слов, вдруг даже они его не поняли бы, подумали, что он, под впечатлением, бессознательно рисуется?

В девятнадцатом году Пересветов второй раз в жизни — в первый раз это случилось в Октябре — видел и слышал Ленина, приехав делегатом с фронта на VII Всероссийский съезд Советов. Смотрел на Ленина не отрываясь, как только он вышел на сцену Большого театра, в президиум, а когда Ленин подошел к рампе и заговорил, так, будто он думает вслух, Костя вдруг забыл про самого Ленина, захваченный его речью. Как будто Ленин поднял его сильной рукой на высоту и поставил рядом с собой: «Гляди!» И Костя увидел весь мир таким, каков он есть, в крови и в слезах и в трудовом поту; и единственную в нем Республику Советов — РСФСР, и злобствующую против нас Антанту, и миллиарды угнетенных империализмом людей на Западе и на Востоке.

В последние месяцы особенно жила надежда, что вот Ленин встанет, полный сил, и скажет всем, как правы были те, кто отстоял ЦК от наскоков оппозиции. А теперь даже и в этом удостовериться не у кого, кроме как у своей собственной совести и разумения. Сами должны выносить окончательные, последние приговоры.

Всю эту бурю чувств и мыслей Пересветов замкнуто держал в себе.

Флёнушкин спросил его:

— Скажи, тебе не жутко? Начнется опять какая-нибудь заварушка, дискуссия, а призвать к порядку некому. Неверный поворот руля — и ведь к черту на рога полетим?..

— Дискуссия только что была, — сдержанно возразил Костя. — Нашлись, кто призвал к порядку. Не полетели.

— Потому что большинство ЦК взяло правильную линию. А если бы?..

— Что за мысли приходят тебе в голову? ЦК ошибется — партия поправит.

— А это у тебя не фатализм?

— Почему фатализм? Если в революцию не верить, ожидать перерождения большевистских кадров, тогда, конечно, можно и в панику вдаться.

— Хм!.. Стало быть, я от оппозиции паникой заражаюсь?

Тихана Нагорнов в момент смерти Владимира Ильича был в Горках. В ту первую, страшную ночь он стоял у открытой двери и, подолгу не мигая, смотрел на неподвижную грудь Ленина, на лоб и бескровное лицо с закрытыми глазами. В комнате, в полной тишине, стояли в почетном карауле старые товарищи Ленина по партии.

Горестные мысли одолевали Тихану. Как теперь будет все без Ленина?.. От долгого напряжения глаза устали, он опустил их и увидел у себя на груди орден Красного Знамени, который обычно не носил, а сегодня надел по приказу начальника. «А Ленину-то ордена и не дали? — пришло ему в голову. — Не успели, значит, или сам не захотел?» Тут он вспомнил, что орден Красного Знамени дается за военные боевые заслуги, но и это его не успокоило. «На фронтах он не был — так что из этого? В него и в тылу стреляли, — думал Тихана. — А разве он армиями не руководил? Разве кто из нас может сравниться с ним в заслугах?»

Опять Тихана долго не сводил глаз с неподвижной груди Владимира Ильича и все думал: «Как же мне теперь носить орден, когда самого Ленина не наградили?..»

В ту ночь приезжали в Горки члены ЦК партии.

Позже, в Москве, в Доме союзов, Тихана увидел на груди Ленина орден Красного Знамени. Одни говорили, что положен он по приказу штаба Красной Армии, другие — что кто-то из членов ЦК партии снял свой орден и положил на грудь Ленину; что и многие хотели то же самое сделать, да не было разрешено: если бы разрешить, все бы орденоносцы в стране принесли Ленину свои ордена.

…В Горках в те первые часы сестра Ленина Мария Ильинична, землисто-бледная, молчаливая, сидела на диване рядом с Михаилом Ивановичем Калининым. Седина в волосах у обоих сегодня заметнее стала, чем была вчера. Он ей тихо говорил: