Послушные ученики отца Хоана принялись за дело: из корней банана вырезали буквы, по дешевке покупали у торговцев оберточную бумагу, разрезали ее на мелкие листки, разводили чернила и с наступлением темноты садились за работу, от которой отрывались только на рассвете. Готовые листовки они складывали в пустые кувшины и под видом торговцев расхаживали по людным местам, рынкам, деревенским и городским улицам. Больше всего появлялось листовок на дорогах — питомцы отца Хоана не отличались храбростью и стремились поскорее избавиться от опасного груза…
Придя как-то на рынок в Сачунг, Ай подобрала два замусоленных листка и, с трудом разбирая корявые буквы, прочитала призыв бить коммунистов, за которым следовало обещание скорого прихода Нго Динь Зьема. Возмущению Ай не было границ, но не на рынке же возмущаться! Она решила поговорить о листовках с Выонгом, а потом, может быть, и с Тиепом. Быстро купив что нужно, Ай вернулась в Сангоай. По дороге к дому вспомнила, что давно не навещала сестру, и зашла к ней. Нян лежала в кровати. Пощупав ее лоб, Ай поняла, что сестра заболела. Видно, незадолго перед приходом Ай сестра долго плакала, потому что глаза у нее были красные, припухшие от слез. Когда, прибравшись в доме и накормив больную, Ай собралась уходить, Нян попросила:
— Посиди со мной, Ай, пожалуйста… Мне так плохо…
— Может, врача вызвать?
— Нет, не надо… Просто посиди рядом, тоска меня заела.
— Да что с тобой, Нян? Что за тоска, отчего?
У Нян навернулись слезы, готовые вот-вот скатиться по щекам.
— Сама не пойму… — Немного помолчав, она вдруг спросила: — Ты ведь с рынка идешь?
— Да.
— Что там интересного сегодня? Я из окна слышала, две женщины возмущались, что на рынке творятся безобразия, а вот какие не поняла.
— Может, они про листовки говорили? — спросила Ай и, не дождавшись ответа, вытащила из кармана платья два листка, исписанные неразборчивыми каракулями. — Вот посмотри, какой-то негодяй старался все, что можно, грязью облить.
Тяжело вздохнув, Нян покачала головой.
— Не хочу я их читать… А ты зачем их сохранила?
— Хочу показать Выонгу и Тиепу! Ты только подумай, на какие мерзости горазды наши враги! Давно по ним палка хорошая плачет. В тюрьму их сажать без разговоров!
— Так уж сразу и в тюрьму?
— А как же иначе?! Ты послушай…
И Ай начала читать про то, что народ, дескать, ждет не дождется, когда сюда пожалует Нго Динь Зьем и освободит Север от коммунистов, что в кооперативах настраивают народ против религии и потому они — оружие в руках дьявола… Чем дальше, тем сильнее распалялась Ай и не замечала, как то бледнело, то заливалось ярким румянцем лицо Нян. В конце концов Нян просто закрыла глаза: ей стало страшно, что сестра увидит, как она взволнована, и догадается о причинах ее переживаний.
— Знаешь, Ай, уже поздно, да и устала я что-то. Спасибо, что навестила. А теперь ступай домой…
Уже в дверях Ай обернулась и сказала:
— Поправляйся, сестра, и приходи к нам. В нашем доме тоски не бывает. Как знать, может, мы и тебе сумеем частичку радости передать…
Нян угрюмо промолчала. Да и что ей было ответить, если она с каждым днем все яснее понимала, что стоит на краю пропасти, к которой подвели ее «друзья и подруги», посланцы епископа и здешнего кюре. Она тоже занималась распространением листовок. Ей приносил их кто-нибудь из членов тайного общества, связанных, как и она, торжественной клятвой. Она и заболела-то прошлой ночью, когда разбрасывала листовки на дорогах, ведущих в селение Сангоай. Тускло светила луна, было холодно и сыро. Толстую пачку листовок Нян прятала под кофтой, и эта пачка казалась ей чудовищно тяжелой. Может быть, тяжек этот груз стал потому, что Нян уже не испытывала той ненависти, что сжигала ее еще совсем недавно. Недавно… но когда? Пожалуй в дни, предшествовавшие свадьбе Ай, и особенно в вечер самой свадьбы, когда чуть не убили Тиепа… Нян бросила на дорогу всего несколько листовок и с этой проклятой пачкой — будто камнем на шее — вернулась домой, без сил упала на кровать… Она не хотела больше участвовать в этом грязном деле, но как избавиться от непрошеных друзей, как спастись от их мести? Лихорадочно суетясь, Нян вскочила с постели, вытащила из-за шкафа листовки, выбежала из дому и в ужасе остановилась. Куда их деть? По щиколотку утопая в грязи, она прошла в угол участка и присела на корточки. Забор закрывал ее со стороны улицы. Руками она разгребла землю, вырыла ямку, положила в нее пачку и забросала землей. Но страх не проходил. А что, если эти проклятые бумажки всплывут и люди увидят их на дворе Нян? Она осмотрелась вокруг, все тонуло в густом тумане. Немного успокоившись, она крадучись, словно воровка, вернулась в дом. Снова легла, надеясь, что сон хоть ненадолго избавит ее от мучительной тревоги, но сон не приходил. Несчастную женщину знобило. Не в силах унять дрожь, Нян лежала и думала о своей судьбе. Она уже не понимала, зачем оказалась в одном лагере с такими людьми, как сестра Кхюен. Та всей душой отдалась новому делу: клеветать на честных людей, порочить их, запугивать, все-то у нее спорится — листовки сама пишет, сама печатает на раздобытой где-то машинке, сама бродит, словно привидение, по ночным дорогам, и ей это доставляет радость. А Нян противно. Что общего у Нян с той же торговкой Хао, которая, по слухам, вот-вот станет законной женой подонка Нионга?! Да ничего!..
Невеселые думы Нян нарушил приход Тана. После возвращения Тиепа из больницы Тан извелся от тревоги, похудел, перестал бриться, ему казалось, что Тиеп знает обо всем и со дня на день за Таном придут, чтобы увезти туда, откуда не возвращаются. Теперь он шел от Хапа, который, зная, что Тан боится, уговорами и запугиванием пытался добиться от него покорности. «Не хочу повторять тебе, в чем твой долг, — гнусавил Хап. — Сам знаешь, что делать. Только напоминаю: хочешь, чтоб голова цела была, — позаботься о шее. Все мы связаны одной веревочкой, и, если из-за твоей трусости она разорвется, тебе несдобровать. Придет час, и ты будешь гнить в тюрьме вместе с коммунистами, а то еще до этого часа Мэй с тобой посчитается. Он ведь всего-навсего несколько мешков риса своровал, значит, сел ненадолго и скоро вернется. Смотри, Тан, не вздумай от нас уйти, мы тебя из-под земли достанем…»
Затаив ненависть, Тан молча слушал Хапа, с трудом сдерживался, чтобы не броситься на мерзкого старика, не ударить кулаком в его гнусную морду, не вцепиться ему в горло, заставить замолчать этот скрипучий голос… «Будь я помоложе, — тянул свою песню Хап, — силенок бы мне, сколько у тебя сейчас, — вон ты какой буйвол! — давно бы все их кооперативы в дым разлетелись и чертовы Тиеп с Тхатом эту землю уже не топтали. Вы — замена нам, старикам, в этой священной войне, а за вами пойдут ваши дети, а потом дети детей ваших… Вот так, Тан! Теперь ступай, а дурь из головы выбрось!»
Тан вышел на улицу, жадно глотнул свежего воздуха. Над головой висело низкое темное небо. На сердце давила такая тяжесть, что казалось, оно не выдержит, разорвется. Да, конца этой истории, по словам Хапа, не видать: даже если Хап помрет, его заменит другой бандит. Понурив голову, Тан побрел к Нян…
Увидев гостя, Нян поднялась с кровати. Тан сел на скамеечку возле двери и тихо сказал:
— Я все знаю, Нян. Видел, как ты свои листовки на участке во дворе зарыла. Всплыли они, Нян, я только что в тот угол ходил…
— Боже мой, я погибла! — в ужасе вскрикнула Нян.
— В тот день они мне велели за тобой следить, — неторопливо продолжал Тан, — а потом рассказать им, как ты с поручением справилась. Вот я и видел все… А почему ты все-таки не стала листовки разбрасывать? Испугалась, что ли?
Нян поразило вероломство отца Сана.
— Значит, следили… Все видели, все знаете… Да, боялась я… Не хочу больше никому зла приносить. Хватит! Бегите к отцу Сану, доносите на меня!
— Да погоди ты шуметь, — прервал ее Тан, — листовки я эти подобрал, спрятал в надежном месте. Кроме меня, про них никто не знает, успокойся. А как дальше быть, давай вместе подумаем…
