Единственная «мариттима-фраскати» на тысячи миль вокруг проносилась мимо других автомобилей так, словно они стояли на месте. Стрелка температурного датчика на обитой кожей торпеде дрожала у самого края красной полосы.

— Хорошая девочка, — сказал Кайа. Иногда он называл машину девочкой, а иногда мальчиком.

Он обогнал «хэмптон», который двигался чуть быстрее верхнего предела допустимой скорости. «Мариттиме-фраскати» пришлось притормозить, чтобы она пошла вровень с «хэмптоном» и Кайа смог показать палец Марион и Полу.

Пол отрицательно покачал головой и нажал на тормоз, давая понять, что гонки не будет.

— Кишка у него тонка, детка, — сказал Кайа своей машине. — Но я всем покажу, что такое настоящие кишки.

Он вдавил в пол акселератор. Окрестный ландшафт слился в одну серо-зеленую полосу, но Кайа не стал сбрасывать скорость.

Двигатель выл, как смертельно раненый зверь, а Кайа будничным тоном подбадривал его:

— Взорвись, ну взорвись же.

Но двигатель не взорвался и не вспыхнул. Выверенные с ювелирной точностью механизмы и детали просто слились друг с другом, и мотор перестал быть мотором. Сцепление перестало быть сцеплением. Автомобиль плавно замедлил ход и на последнем издыхании съехал на обочину шоссе.

«Хэмптон» с Полом и Марион так и не проехал мимо. «Должно быть, они свернули раньше», — подумал Кайа.

Кайа оставил машину на месте ее гибели. На попутке он добрался до дома, водитель, к счастью, не донимал расспросами. Кайа вернулся в магазин Даггетта так, словно ничего не случилось, просто пришел на работу. «Эм-джи» стоял в торговом зале. Человек, который хотел купить его для своего сына, передумал.

— Я же отпустил тебя на целый день, — сказал Даггетт.

— Я знаю, — ответил Кайа.

— И где машина?

— Я ее загубил.

— Что ты сделал?

— Я разогнал ее до сорока четырех, хотя мне говорили, что нельзя ехать быстрее тридцати пяти.

— Ты шутишь.

— Скоро сами увидите, — сказал Кайа. — Там, на обочине шоссе, стоит убитая спортивная машина. Вам придется послать туда тягач.

— Мой мальчик, зачем ты это сделал?

— Называйте меня Кайа.

— Кайа, — послушно произнес Даггетт, убежденный в том, что парень спятил.

— Никто не знает, почему люди делают то или иное, — ответил Кайа. — Я не знаю, зачем я ее угробил. Но я точно знаю: я рад, что она сдохла.

Они оставили записку, в которой говорилось, что тинейджеры точно так же способны на настоящую любовь, как и любой другой, а может, и получше любого другого. А потом они бежали в неизвестные края.

Они бежали на стареньком синем «форде» мальчика — детские башмачки свисают с зеркала заднего вида, кипа комиксов на порванном заднем сиденье.

Полиция тотчас же взялась за их поиски, их портреты появились в газетах и на телевидении. Но за двадцать четыре часа их так и не поймали. Они проделали весь путь до Чикаго. Патрульный засек их в супермаркете, их поймали за покупками пожизненного запаса сладостей, туалетных принадлежностей, безалкогольных напитков и замороженной пиццы.

Отец девочки вручил патрульному в награду двести долларов. Отец девочки был Джесс К. Саутхард, губернатор штата Индиана.

Вот почему дело и получило такую огласку. Какой скандал — малолетний преступник, побывавший в исправительном заведении, мальчишка, стригший газоны в губернаторском загородном клубе, сбежал с губернаторской дочкой.

Когда полиция штата Индиана доставила девочку в резиденцию губернатора в Индианаполисе, губернатор Саутхард объявил, что он незамедлительно примет все меры и добьется аннуляции. Непочтительный репортер указал ему, что вряд ли можно говорить об аннуляции, если не было бракосочетания.

Губернатор взъярился.

— Да мальчишка к ней и пальцем не прикоснулся, — орал он, — да она б ему такого просто не позволила! Морду набью любому, кто скажет иначе!

Репортеры, понятное дело, хотели поговорить с девочкой, и губернатор сказал, что она выступит с заявлением для прессы где-то через час. Это было уже не первое ее заявление о побеге. В Чикаго они с мальчиком просветили репортеров и полицию по вопросам любви, лицемерия, травли тинейджеров, бесчувственности родителей и даже ракет, России и водородной бомбы.

Впрочем, когда девочка вышла со своим новым заявлением, она опровергла все, что говорила в Чикаго. Зачитывая трехстраничный машинописный текст, она сказала: приключение было ночным кошмаром, сказала: она не любит мальчика и никогда не любила его, сказала: она, должно быть, свихнулась, и сказала: она вообще не желает его больше видеть.

Сказала: единственные, кого она любит, — это ее родители, сказала: она не понимает, как могла доставить им столько неприятностей, сказала, что собирается как следует заняться учебой и поступить в колледж, и еще сказала — она не хочет позировать для снимков, потому что выглядит просто ужасно после столь сурового испытания.

Выглядела она не слишком ужасно, разве что перекрасилась в рыжий цвет, и мальчик, пытаясь изменить ее внешность, соорудил ей кошмарную прическу. И она немало поплакала. Она не выглядела усталой. Она выглядела юной, и дикой, и пойманной — вот и все.

Ее звали Энни — Энни Саутхард.

Когда репортеры удалились, когда они пошли показывать мальчику последнее заявление девочки, губернатор повернулся к дочери и сказал:

— Ладно, я и впрямь хочу тебя поблагодарить. Не представляю даже, как бы я мог отблагодарить тебя сполна.

— Ты благодарен мне за все это вранье? — сказала она.

— Я благодарен тебе за то, что ты хоть что-то сделала для возмещения причиненного ущерба, — сказал он.

— Мой родной отец, губернатор штата Индиана, — сказала Энни, — приказал мне врать. Этого я не забуду никогда.

— Я тебе еще много чего прикажу, — сказал он.

Энни промолчала, но для себя решила забить на родителей. Отныне она им ничего уже не должна. Она будет холодна и безразлична с ними до конца дней. И начнет она прямо сейчас.

Мама Энни, Мэри, спустилась по винтовой лестнице. Сверху она слышала все это вранье.

— По-моему, ты все очень неплохо уладил, — сказала она мужу.

— Насколько это вообще возможно уладить в таких обстоятельствах, — сказал он.

— Я бы только хотела, чтобы мы могли прямо сказать то, что на самом деле надо сказать, — сказала мама Энни. — Если бы мы только могли прямо сказать, что мы не против любви и не против людей, у которых нет денег. — Она уже собралась было утешить, обнять дочь, но что-то в глазах Энни ее остановило. — Мы не бесчувственные снобы, милая, — и мы знаем, что такое любовь. Любовь — это лучшее, что есть на свете.

Губернатор отвернулся и уставился в окно.

— Мы верим в любовь, — сказала мама Энни. — Ты ведь знаешь, как крепко я люблю твоего отца и как крепко твой отец любит меня — и как крепко мы оба любим тебя.

— Если хочешь что-нибудь сказать напрямую, то давай говори, — сказал губернатор.

— Мне кажется, так надо.

— Поговори о деньгах, поговори о воспитании, поговори об образовании, поговори о друзьях, поговори об увлечениях, — сказал губернатор, — а потом, если хочешь, можешь вернуться к любви. — Он посмотрел на свою жену. — Ей-богу, ну хоть о счастье, — сказал он. — Встречайся с этим мальчишкой, давай, продолжай, выходи за него замуж, когда сможешь сделать это по закону, когда мы не сумеем тебе помешать, — сказал он Энни, — мало того, что ты станешь самой несчастной женщиной на свете, но и он тоже станет самым несчастным на свете мужчиной. Ты сможешь по-настоящему гордиться этим дерьмом, потому что будешь состоять в браке без соблюдения единственного условия счастливого брака — и под единственным условием я подразумеваю одно-единственное, то есть вообще одно.

— Как ты намерена решить вопрос с друзьями? — сказал он. — Его компания в бильярдной или твоя компания в загородном клубе? Ты начнешь с того, что купишь ему роскошный дом, и роскошную мебель, и роскошную машину — или подождешь, пока он все это купит сам, хотя скорее ад замерзнет, чем он сам все это оплатит? Ты и вправду так же любишь комиксы, как он? Ты любишь те же самые комиксы? — закричал губернатор.