— Кто ты по-твоему? — спросил он Энни. — По-твоему, ты — Ева, и Бог сотворил для тебя единственного Адама?

— Да, — сказала Энни, поднялась к себе комнату и захлопнула дверь. И тут же из комнаты донеслась музыка — Энни поставила пластинку.

Губернатор с женой стояли за дверью и прислушивались к словам песни. Вот эти слова:

В восьми милях отсюда, в восьми милях к югу, за центром города, на другой его окраине, репортеры толпились у дома отца мальчика, у террасы при входе.

Это было старое дешевое дощатое бунгало 1926 года. Парадные окна выходили в вечно сырой полумрак огромной террасы. Боковые — на окна соседей в десяти футах. Свет проникал внутрь через единственное заднее окошко. Волею судьбы окно пропускало свет в крохотную кладовку.

Мальчик, его отец и мать не слышали, как стучались репортеры.

Телевизор в гостиной и радио на кухне распинались вовсю, а семейство ссорилось в столовой, посередине между кухней и гостиной.

По сути, перепалка шла обо всем на свете, но в данный момент ее предметом служили усы мальчика. Он отращивал усы уже целый месяц и только что был пойман отцом, когда чернил их сапожной ваксой.

Мальчика звали Райс Брентнер. Газеты писали правду — Райс действительно побывал в исправительном заведении. Это случилось три года назад. Его преступление, в тринадцать лет, состояло в угоне за одну неделю шестнадцати автомобилей. И с тех самых пор он — если не считать эскапады с Энни — не влипал ни в какие неприятности.

— Немедленно марш в ванную, — сказала мама, — и сбрей весь этот ужас.

Райс никуда не промаршировал. Он остался стоять где стоял.

— Ты слышал, что мать говорит, — сказал его отец.

Райс не двинулся с места, тогда отец попытался его уязвить.

— Надо думать, так он чувствует себя похожим на мужчину — огромного взрослого мужчину, — сказал он.

— И вовсе он не похож на мужчину, — сказала мать. — С этими усами он выглядит вообще как я-не-знаю-что.

— Вот именно, — сказал отец, — такой он и есть на самом деле — «я-не-знаю-что».

Найдя наконец хоть какой-то ярлык, отец слегка успокоился. Он был — как отметила сначала одна газета, а за ней и все остальные, — восмидесяти-девяти-долларовым-и-шестидесяти-двух-центовым-недельного-жалованья клерком в главном офисе в системе государственных школ. У него была причина возмущаться скрупулезностью репортера, который раскопал эту цифру в публичных актах. Более всего его уязвили эти шестьдесят два цента.

— У восьмидесяти-девяти-долларового-и-шестидесяти-двух-центового клерка не сын, а «я-не-знаю-что», — сказал он. — Семейство Брентнеров сегодня явно прославилось.

— Ты понимаешь, как тебе повезло, что ты не в тюрьме гниешь? — сказала мать Райса. — Если бы тебя отправили в тюрьму, там бы тебе не только усы сбрили, даже не спросив, — тебе обрили бы еще и голову.

Райс не особо прислушивался к их словам, так только, самую малость. На самом деле он думал о своей машине. Он купил ее на деньги, которые заработал сам, ни гроша не отобрал у семьи. Теперь Райс поклялся, что, если родители попробуют отнять у него машину, он уйдет из дома навсегда.

— Что такое тюрьма, он знает. Он уже побывал там, — сказал отец.

— Пусть оставляет усы, если ему так нравится, — сказала мать. — Я бы только хотела, чтобы он посмотрел на себя в зеркало и сам увидел, как по-дурацки он выглядит.

— Ладно — усы пусть оставляет, — сказал отец, — но заявляю: кое-что ему оставить не удастся, и клянусь, так оно и будет! Я про его автомобиль.

— Аминь, — сказала мать. — А теперь — шагом марш на площадку подержанных машин, продашь машину, затем — кругом и шагом марш в банк, положишь деньги на сберегательный счет, после этого марш домой и отдашь банковскую книжку нам.

Мать Райса по мере того, как произносила столь непростое напутствие, делалась все более и более воинственной и наконец принялась маршировать на месте, как Джон Филип Суза[47].

— Вот это здорово сказано! — сказал ее муж.

И теперь, поскольку вопрос автомобиля был открыт, он стал самой главной и самой громкой темой. Для родителей Райса старенький синий «форд» был столь пугающим символом пагубной свободы, что они могли трепаться об этом до бесконечности.

Вот и теперь они трепались об этом до бесконечности.

— Ну все — от машины избавились, — сказала мать Райса, наконец-то переведя дух.

— С машиной покончено, — сказал отец Райса.

— И со мной тоже, — сказал Райс.

Он вышел через заднюю дверь, сел в машину, включил радио и уехал.

По радио играла музыка. В песне говорилось о двух тинейджерах, которые убежали, чтобы пожениться, пусть даже и без гроша в кармане. Припев был такой:

Райс вышел у телефонной будки в миле от резиденции губернатора. Он набрал номер домашнего телефона губернаторской семьи.

Он изменил голос, на пол-октавы ниже, и попросил позвать Энни.

Трубку взял дворецкий.

— Прошу прощения, сэр, — сказал дворецкий, — не уверен, что она сейчас будет отвечать на телефонные звонки. Вы не желаете представиться?

— Скажите ей, что это Боб Кэнсел, — сказал Райс. Кэнсел был сыном человека, сколотившего огромный капитал на прачечных-автоматах. Он чуть ли не все время проводил в загородном клубе и был влюблен в Энни.

— Я вас не сразу узнал, мистер Кэнсел, — сказал дворецкий. — Пожалуйста, не вешайте трубку, сэр, если вас не затруднит.

И почти сразу же трубку взяла мать Энни. Она так отчаянно хотела верить, что звонивший — любезный, привлекательный и респектабельный Боб Кэнсел, что у нее не возникло ни тени подозрения. Она полностью завладела беседой, так что Райсу оставалось лишь бормотать время от времени нечто невнятное.

— Ах, Боб, Боб, Боб, — дорогой мой мальчик, — сказала она. — Как мило, как жутко мило, что вы позвонили. Я об этом просто молилась! Ей непременно нужно поговорить со сверстником. О, и я, и ее отец, мы оба говорили с ней и, я надеюсь, были услышаны, но в наши дни между поколениями такая пропасть!

— То… то, что случилось с Энни, — сказала мать Энни, — это больше всего похоже на нервный срыв. Нет, это не был настоящий нервный срыв, но она сама не своя, то есть не та Энни, которую мы все знаем. Вы понимаете, что я пытаюсь сказать?

— Ага, — сказал Райс.

— Ах, она будет так рада услышать вас, Боб… Узнать, что у нее по-прежнему есть старые друзья, настоящие друзья. Услышав ваш голос, — сказала жена губернатора, — наша Энни поймет, что все в порядке, все снова вернулось в норму.

Она пошла звать Энни — и далее последовали оживленные пререкания, которые Райс слышал в трубке. Энни заявила, что терпеть не может Боба Кэнсела, потому что он сопляк, напыщенное ничтожество и маменькин сынок. На этом кто-то догадался прикрыть телефонную трубку, а потому Райс ничего больше не слышал до тех пор, пока Энни не подошла к телефону.

— Алло! — холодно сказала она.

— Ты ведь не против прокатиться, а, чтобы отвлечься как-то от всех этих заморочек? — сказал Райс.