Клокоча от негодования, старик подхватил книгу и удалился на другую лавочку в двадцати футах от предыдущей, сев там к Суини спиной. Он хмыкал и фыркал, яростно переворачивая страницы.

«Фиалке ранней бросил я упрек: лукавая крадет свой запах сладкий из уст твоих…» Горячка боя начала понемногу отпускать его. «…И каждый лепесток свой бархат у тебя берет украдкой», — продолжал сетовать на бессовестную фиалку Шекспир.

Старик попытался улыбнуться от даримого стихами чистого удовольствия, которое не зависит ни от времени, ни от места. Однако улыбка не шла. Удовольствие омрачала непререкаемая действительность.

Старик приехал в Тампу по единственной причине — его подвели старые кости. Как бы ни был дорог ему родной дом на севере и как бы ни была безразлична Флорида, — кости объявили, что не выдержат еще одной холодной снежной зимы.

Сопровождая свои кости на юг, старик видел себя безобидным сгустком молчаливого созерцания.

Но вот не прошло и нескольких часов с его прибытия в Тампу, как он вдруг учинил яростное нападение на человека, такого же престарелого, как и он сам. Обращенная к Суини спина старика видела больше, чем его глаза. Он не мог сфокусировать их на странице, буквы расплывались.

Спина же остро чувствовала, что Суини, человек добрый, одинокий и безыскусный, теперь практически раздавлен. Суини, который просто хотел жить — со своей уцелевшей половиной желудка и единственной почкой. Суини, не потерявший ни капли воли к жизни после утраты селезенки в тысяча девятьсот сорок третьем году, — теперь расхотел жить. Суини расхотел жить, потому что ему нагрубил незнакомый человек в ответ на его нехитрую попытку подружиться.

Для старика с книгой это было чудовищное открытие. Оказывается, человек на закате лет может оскорбить не менее жестоко, чем самый грубый, крикливый юнец. Ему и жить-то осталось всего ничего, а он ухитрился добавить к длинному списку своих сожалений еще одно.

Некоторое время он лихорадочно соображал, какой бы сложносочиненной ложью вернуть Суини вкус к жизни, и пришел к выводу, что единственный способ — поступить как мужчина и смиренно попросить прощения.

Он подошел к Суини и протянул ему руку.

— Мистер Суини, мне очень стыдно, что я так безобразно себя повел. Простите. Я усталый старый дурак и слишком легко выхожу из себя. Я совсем не хотел вас обидеть.

Он подождал, глядя в потухшие глаза Суини, но не дождался в них ни искорки.

— Ничего, — ответил Суини с безучастным вздохом.

Руки старику он не пожал. Ему сейчас хотелось, чтобы этот человек просто ушел.

Старик не убирал руку. Он молил Бога ниспослать ему подсказку. Он понимал, что сам не сможет жить, если оставит Суини в таком состоянии.

И тут его осенило! Старик просиял, еще не успев ничего сказать — он уже знал, что сейчас все исправит. Сейчас он исправит хотя бы одну свою ошибку.

Он поднял руку в положение для торжественной клятвы и произнес:

— Даю вам слово чести, что поченек у меня две. А на двоих у нас, выходит, три. — И он сунул мистеру Суини десятицентовую монету. — В общем, вы были совершенно правы.

К Суини немедленно вернулась прежняя жизнерадостность. Он вскочил и принялся трясти старику руку.

— Я знал, что у вас две поченьки, это сразу видно! Иначе и быть не могло!

— Сам не знаю, зачем мне понадобилось вас обманывать.

— Что поделать, никто не любит проигрывать! — бодро провозгласил мистер Суини, полюбовавшись десятицентовиком и сунув его в карман. — Ничего, вы еще дешево отделались. Никогда не пытайтесь одолеть человека на его поле. — Он слегка ткнул старика в бок и заговорщицки подмигнул. — Вот какое ваше поле?

— Мое-то? — Старик задумался. — Наверное, Шекспир.

— Ну вот. Если бы вы мне предложили пари по своему Шекспиру, я бы отказался. Я бы вас даже слушать не стал!

С этими словами мистер Суини покивал головой и удалился.

Худощавый молодой человек с большими руками, запачканными машинным маслом, вышел из салона по продаже автомобилей, в котором он работал, пересек главную улицу прибрежного поселка, на которой плавился от жаркого солнца асфальт, и вошел в здание почты. Когда-то в этом поселке жили китобои; нынешние же его обитатели обслуживали владельцев и арендаторов добротных каменных домов, вытянувшихся вдоль берега.

На почте молодой человек отправил несколько писем и купил почтовые марки для босса. Потом — уже по своим делам — заглянул в аптеку в соседнем доме. В дверях он столкнулся с двумя отдыхающими — мужчиной и женщиной его возраста, выходившими на улицу. Он окинул их угрюмым взглядом — своим здоровьем, богатством и ленивой импозантностью они словно насмехались над ним.

Он попросил аптекаря, своего давнего знакомого, обналичить его персональный чек на пять долларов. Эти деньги он хотел снять со счета в банке, расположенного в соседнем городке. В поселке банка не было. Парня звали Кайа.

Кайа перевел свои деньги, немалую сумму, со сберегательного счета на чековый. Чек, который сейчас вручил аптекарю Кайа, был его первым собственноручно выписанным чеком, и на нем красовался порядковый номер — 1. Собственно, Кайе не нужны были эти деньги. Он помогал боссу сбывать автомобили и исправно получал зарплату наличными. Кайа просто хотел удостовериться, что подписанный им чек можно на самом деле превратить в живые деньги, что эта штука и правда работает.

— Там наверху написано мое имя, — сказал он.

— Да я вижу, — успокоил его аптекарь. — Ты, я смотрю, пошел в гору.

— Не волнуйтесь, — уверил его Кайа, — там все в порядке.

Да еще в каком порядке! Кайа подумал, что аптекарь наверняка бы грохнулся в обморок, если бы узнал, насколько хорошо обеспечен его чек.

— Почему я должен волноваться по поводу чека самого честного и работящего парня? — поспешил сказать аптекарь. — Чековый счет делает тебя солидным человеком, вроде Джи-Пи Моргана.

— На какой машине он ездит? — спросил Кайа.

— Кто?

— Джи-Пи Морган.

— Он умер. Ты что: судишь о людях по машинам, на которых они ездят?

Аптекарю было семьдесят, он страшно устал от жизни и уже подыскивал человека, которому мог бы продать аптеку.

— Ты, верно, не слишком высокого мнения обо мне, ведь я езжу на подержанном «шеви». — С этими словами аптекарь протянул Кайе пять купюр по одному доллару.

Кайа мгновенно уточнил марку его машины:

— «Малибу».

— Я понял — от работы у Даггетта ты свихнулся на машинах.

Магазин автодилера Даггетта располагался как раз напротив аптеки. Даггетт торговал иностранными спортивными машинами и держал еще один салон в Нью-Йорке. — Где ты еще вкалываешь, если не считать Даггетта?

— По выходным работаю официантом в «Корме», по вечерам заправляю машины на бензоколонке Эда.

Кайа был сиротой, жил в дешевом пансионе. Отец его работал на фирме, выполнявшей ландшафтные работы, мать служила горничной в гостинице «Говард Джонсон» на автостраде. Оба погибли в лобовом столкновении прямо перед гостиницей, когда Кайе было шестнадцать. Полиция решила, что они были сами виноваты в аварии. Денег у родителей не было, подержанный «плимут-фьюри» был разбит вдребезги, и у Кайи не осталось после них даже машины.

— Переживаю я за тебя, Кайа, — сказал аптекарь. — Только работа да работа, никакого продыха. На машину еще не скопил?

Вся округа знала, что Кайа убивается на работе в надежде накопить на машину. Девушки у него не было.

— Вы никогда не слышали о «мариттиме-фраскати»?

— Нет, и думаю, в нашей деревне о ней вообще никто не слыхал.

Кайа с состраданием посмотрел на аптекаря.

— Эта машина два года подряд одерживала победу на гонках в Авиньоне — она обставила «ягуары», «мерседесы» и всех остальных. На прямой дороге с гарантией дает сто тридцать. Это лучшая машина в мире. У Даггетта есть одна такая в нью-йоркском магазине. — Кайа привстал на цыпочки. — Здесь такой машины никто никогда не видывал. Никто.