Бен обернулся и посмотрел на коттедж Килрейна. Испуганное лицо Роуз маячило в окне верхнего этажа.

И глядя на пленницу, сознавая, что и сам взят в плен, Бен наконец-то понял, что деньги — это огромный дракон: от миллиардов в голове до пенни в кончике хвоста. И у него столько же голосов, сколько на свете мужчин и женщин, и дракон берет в плен любого, у кого хватает глупости к ним прислушаться.

Бен перекинул мешок с моллюсками через плечо и снова подошел к двери коттеджа.

И снова ему открыла Роуз.

— Пожалуйста, уходи, прошу тебя, — промолвила она тихо.

— Роуз, — сказал Бен, — я тут подумал, вдруг ты захочешь моллюсков? Их готовят на пару, приправляют растопленным маслом или маргарином.

— Нет, спасибо.

— Я хочу дать тебе что-нибудь, Роуз. И у меня есть только моллюски. Они не стоят двенадцати миллионов долларов, но хоть что-то.

Роуз смотрела на него во все глаза.

— Конечно, — продолжил Бен, проходя мимо нее в гостиную, — если мы влюбимся и поженимся, я стану таким же богачом, как и ты. И это будет для меня таким же ударом, каким стало для тебя решение старика Килрейна.

Роуз возмутилась.

— По-твоему, это смешно? Ты находишь свои слова забавными?

— Такова правда, — сказал Бен. — Все зависит от того, как с ней обращаться. Истина в последней инстанции. — Он вынул из ящика сигару. Табачные листья крошились в его пальцах и падали на ковер.

— Прошу тебя по-хорошему: уходи! — рассердилась Роуз. — Откровенность за откровенность. Я вижу, что была права — я совершенно тебя не знаю. — Она вздрогнула. — Ты грубый, бессердечный…

Бен поставил мешок на пол и зажег остатки сигары. Затем поставил ногу на подоконник и приосанился, приняв оскорбительную позу мужского превосходства.

— Роуз, тебе известно, где зарыты твои денежки?

— Вложены в дело по всей стране.

Бен указал кончиком сигары в угол.

— А я тебе говорю, что они забились в тот угол, где им и место, потому что я уже сказал все, что они намеревались сказать.

Роуз с любопытством посмотрела в угол.

— Видишь ли, с деньгами надо построже, — сказал Бен. — Задумаешь схитрить, они обязательно расскажут о твоих намерениях. — Он снял ногу с подоконника. — Пожадничаешь, не замедлят поведать о твоей жадности миру. — Он затушил сигару. — Решишь обидеть кого-нибудь, и будь уверена, они не станут стесняться. Протяни пальчик, отхватят руку по локоть. — Бен стянул перчатки и сложил их на подоконнике. — Похоже, я люблю тебя, Роуз. И сделаю все, чтобы ты была счастлива. Если ты меня любишь, давай поцелуемся, и ты подаришь мне богатство, о котором я не смел мечтать. А после сварим этих моллюсков на пару.

Мгновение Роуз размышляла, глядя в угол. Затем сделала так, как просил Бен.

Миллионы Килрейна позволили себе последнюю реплику:

— Чего изволите? — подобострастно осведомились они.

Если бы Фред Хэклман и Рождество могли обойти друг друга за квартал, они бы так и сделали. Фред Хэклман был холостяк, редактор отдела местных новостей, гениальный журналист, и три года моей работы под его началом были одним нескончаемым мучением. Между Хэклманом и Духом Рождества было не больше общего, чем между деревенским котом и Национальным Одюбоновским обществом[35].

Хэклман вообще во многом походил на деревенского кота: независимый, обманчиво мягкий и вальяжный, но всегда готовый выпустить когти ехидного остроумия.

Когда я работал под его началом, ему было уже хорошо за сорок, и он окончательно разочаровался не только в Рождестве, но и в правительстве, браке, предпринимательстве, патриотизме и практически во всех серьезных ценностях. Его идеалы, насколько я мог судить, сводились к хлесткому слогу, грамотности, точности и оперативности в освещении глупости человеческого рода.

Я помню лишь одно Рождество, когда он излучал некое подобие радости и благодушия. Однако это было случайное совпадение: двадцать пятого декабря у нас в городе заключенный бежал из тюрьмы.

Помню другое Рождество, когда он довел до слез литобработчицу новостей, написавшую в статье, что человек ушел из жизни после того, как его переехал товарный состав.

— Он что, встал, отряхнулся после мелкого недоразумения с паровозом, хмыкнул и куда-то ушел своими ногами? — вопрошал Хэклман.

— Нет. — Она закусила губу. — Он умер и…

— А почему ты так сразу не написала? Он умер. После того, как по нему проехал паровоз, тендер и пятьдесят восемь нагруженных товарных вагонов, он умер. Вот все, что мы можем сообщить читателям, не боясь ввести их в заблуждение. Первоклассный репортаж: он умер. Попал ли он в рай? Туда ли он ушел?

— Я… я не знаю.

— А твоя статья утверждает, что мы знаем. Сообщил ли репортер определенно, что умерший сейчас в раю — или на пути в рай? Связалась ли ты с пастором покойного, узнала ли, есть ли у того хоть малейший шанс оказаться на небе?

У девушки брызнули слезы.

— Надеюсь, он в раю! — с яростью проговорила она. — И нисколько не жалею, что так написала!

Девушка, сморкаясь, побрела к выходу из редакции и уже в дверях обернулась к Хэклману.

— Потому что сегодня Рождество! — выкрикнула она и навсегда ушла из газетного мира.

— Рождество? — переспросил Хэклман. Он обвел редакцию ошарашенным взглядом, словно ждал, что кто-нибудь переведет ему непонятное слово. Затем подошел к настенному календарю и повел пальцем по датам, пока не отыскал число «25». — А… день, написанный красным. Хм.

Но больше всего мне запомнилось последнее Рождество, которое я провел с Хэклманом. Именно тогда произошла кража, которую он, жмурясь от удовольствия, объявил самым гнусным преступлением в истории города.

В первых числах декабря я услышал, как он, читая утреннюю почту, бормочет:

— Черт побери, не много ли почестей человеку за одну короткую жизнь?

Затем он подозвал меня к своему столу и сказал:

— Несправедливо, что почести, изливаемые на редакцию каждый день, достаются только руководству. Вы, простые репортеры, заслужили их куда больше.

— Спасибо, — с опаской проговорил я.

— Так что вместо того, чтобы дать тебе заслуженную прибавку к жалованью, я назначаю тебя моим заместителем.

— Заместителем редактора отдела новостей?

— Бери выше. Мой мальчик, с этой минуты ты заместитель информдиректора Ежегодного рождественского конкурса уличной иллюминации. Ты ведь наверняка думал, будто я не замечаю твоих талантов и самоотверженного труда? — Он пожал мне руку. — Теперь ты знаешь, как я их ценю. Поздравляю.

— Спасибо. Что я должен делать?

— Начальники умирают молодыми, потому что не умеют делегировать полномочия, — сказал Хэклман. — Ты добавишь мне двадцать лет жизни, поскольку я целиком делегирую тебе полномочия информдиректора, возложенные на меня Торговой палатой. Дерзай! Если сумеешь представить нынешний Ежегодный рождественский конкурс уличной иллюминации более ярким и более грандиозным, чем все предыдущие, перед тобой откроются необозримые перспективы. Кто знает — может быть, ты станешь следующим информдиректором Национальной недели изюма?[36]

— Боюсь, я плохо знаком с этой конкретной формой искусства.

— Ничего сложного, — ответил Хэклман. — Участники конкурса вешают на свои дома электрические фонарики, и тот, чей счетчик крутится быстрее, побеждает. Вот тебе и Рождество.

Как прилежный заместитель информдиректора я проштудировал историю конкурса и узнал, что он проводился каждый год (исключая военные) с 1938-го. Первым победителем стал человек, который поместил на фасад своего дома контур Санта-Клауса из фонариков высотой в два этажа. Следующий повесил под крышей два фанерных колокольчика, украшенных по контуру гирляндами. Колокольчики раскачивались из стороны в сторону, а спрятанный в кустах громкоговоритель транслировал записанный звон.