С точки зрения военного трибунала тут сразу два нарушения.

Но всем тамошним героям было наплевать на это.

— Ладно тебе, приятель, — говорили они, — ты давай рассказывай. Если кто-то захочет отдать тебя под трибунал, мы поклянемся, что видели, как ты убивал немцев голыми руками, а уши твои изрыгали огонь.

Им нравится, когда я рассказываю.

И вот я лежу, слепой, как летучая мышь, и рассказываю, как я меж ними очутился. Говорю все, что ясно содержится в моей голове: Армия мира, все кругом братья, вечный мир, никто не голодает, никто ничего не боится.

Так ко мне и прилепилась моя кличка. Ведь никто в этом госпитале не знал, как меня по правде зовут. Уж не помню, кто был первый, но теперь все меня только так и зовут: Великий день.

— Берешь жареного цыпленка, режешь на куски, бросаешь на разогретую сковородку подрумяниваться, а там шипит смесь из сливочного и оливкового масла, — объяснил рядовой Доннини. — Только надо, чтобы сковородка здорово разогрелась, — добавил он задумчиво.

— Погоди, — остановил его рядовой Коулмен, яростно строча в книжечке. — Цыпленок большой?

— Фунта четыре.

— На сколько человек? — вмешался рядовой Нипташ.

— На четверых хватит, — ответил Доннини.

— А что в цыпленке костей полно, учитываешь? — с подозрением спросил Нипташ.

Доннини был гурман, и фраза «метать бисер перед свиньями» не раз приходила ему в голову, когда он объяснял Нипташу, как приготовить то или другое блюдо. Аромат, привкус — эти тонкости Нипташа не интересовали, ему бы только пожрать, вульгарно набить организм калориями. Нипташ записывал рецепты в записную книжечку, но считал, что порции какие-то куцые, значит, все составные части надо удвоить.

— Можешь все съесть сам — мне не жалко, — спокойно ответил Доннини.

— Ладно, ладно, дальше-то что? — спросил Коулмен, держа карандаш наготове.

— Поджариваешь минут пять с каждой стороны, потом мелко нарезаешь сельдерей, лук, морковь и приправляешь по вкусу. — Доннини чуть поджал губы, словно пробуя, что там получилось. — Все это у тебя потихонечку шипит, и тут добавляешь немного хереса и томатной пасты. Сковородку закрываешь. Оставляешь на медленном огне минут на тридцать, а потом… — Он умолк. Коулмен и Нипташ прекратили писать и, прикрыв глаза, прислонились к стене — ждали, что же будет дальше.

— Здорово, — мечтательно пробурчал Нипташ. — Знаешь, что я сделаю в первую очередь, кода вернусь в Штаты?

Доннини с трудом сдержал стон. Конечно же, он знал. Ответ на этот вопрос он слышал сотню раз. Нипташ был убежден, что блюда, способного насытить его голод, в мире не существует — поэтому он изобрел собственное, эдакого кулинарного монстра.

— Первым делом, — затараторил Нипташ, — закажу себе дюжину блинов. Так и скажу: девушка, — обратился он к воображаемой официантке, — двенадцать блинов! Получится такая стопочка — и между блинами кладу глазуньи. Одиннадцать штук. А знаешь, что сделаю дальше?

— Зальешь всю эту радость медом! — предположил Коулмен. Он, как и Нипташ, отличался зверским аппетитом.

— Молодец! — воскликнул Нипташ с блеском вожделения в глазах.

— Тьфу на вас! — вяло пробурчал капрал немецкой армии Клайнханс, их лысый охранник. По прикидкам Доннини, старику было лет шестьдесят пять. Клайнханс, человек рассеянный, часто погружался в собственные мысли. Среди пустыни нацистской Германии он был оазисом сострадания и несостоятельности. На английском говорил приемлемо — выучил, как сам рассказывал, когда четыре года работал официантом в Ливерпуле. Своими прочими впечатлениями от Англии он не делился, разве что замечал: едят там куда больше, чем полезно для здоровья нации.

Клайнханс покручивал свои кайзеровские усы, опираясь на старое, в человеческий рост ружье.

— Сколько можно говорить о еде? Из-за этого вы, американцы, и проиграете войну — слишком мягкотелые. — Он пристально посмотрел на Нипташа, который по самые ноздри завяз в воображаемых блинах, яйцах и меде. — Хватит мечтать, работать надо. — Это был не приказ, а предложение.

Три американских солдата сидели в ракушке дома с оторванной крышей, среди порушенной кирпичной кладки и исковерканной древесины. Это была Германия, город Дрезден. А время — начало марта 1945 года. Нипташ, Доннини и Коулмен были военнопленными. Капрал Клайнханс — их охранником. Ему надлежало загружать их работой — по камушку раскладывать многотонные городские развалины на благопристойные пирамидки, чтобы расчистить дорогу для несуществующего автомобильного движения. Формально эта троица отбывала наказание за какие-то мелкие нарушения тюремной дисциплины. На самом деле их каждодневная трудовая повинность на разгромленных улицах — под бдительным, но печальным голубым оком анемичного Клайнханса — была ничуть не хуже или не лучше судьбы их более дисциплинированных собратьев, которые оставались за колючей проволокой. Клайнханс просил их только об одном: если появятся офицеры, ни в коем случае не сидите без дела.

Жизнь военнопленных протекала тускло — вносила в нее оживление разве что еда. Американская армия под командованием генерала Паттона была в ста милях. И если послушать, что говорили Нипташ, Доннини и Коулмен о приближении Третьей армии, казалось, будто в авангарде у нее не пехота и танки, а фаланга отвечающих за провиант сержантов и полевая кухня.

— Работать, работать, — снова распорядился капрал Клайнханс. Он смахнул пыль штукатурки с формы из дешевого серого сукна, которая плохо на нем сидела — скорбный наряд ополченцев, знававших лучшие времена, и посмотрел на часы. Получасовой перерыв на обед без признаков обеда как раз закончился.

Доннини еще минуту мечтательно полистал свою книжечку, потом убрал ее в нагрудный карман и поднялся на ноги.

Рецептурная эпидемия началась с того, что Доннини рассказал Коулмену, как приготовить пиццу. Коулмен все подробно записал в одной из книжечек, коими разжился в разбомбленном магазине канцтоваров. Процесс записи доставил ему колоссальное удовольствие, и вскоре все трое, балдея от радости, принялись готовить свои кулинарные книги — записывать рецепты. Такое символическое изображение еды словно позволяло им приблизиться к еде материальной.

Каждый разделил свою книжечку на подразделы. К примеру, у Нипташа их было четыре: «Десерты на будущее», «Как лучше приготовить мясо», «Закуски» и «Всякая всячина».

Коулмен, нахмурив лоб, продолжал колдовать со своей книжечкой.

— А сколько хереса?

— Сухого хереса — важно, чтобы он был сухим, — уточнил Доннини. — Три четверти чашки. — Он увидел, что Нипташ что-то в своей книжечке вымарывает. — Что случилось? Сто граммов хереса меняешь на галлон?

— Нет. Я вообще про это забыл. Менял кое-что другое. Я передумал насчет самого желанного блюда, — признался Нипташ.

— Что же ты поставил на первое место? — спросил Коулмен с неподдельным интересом.

Доннини поморщился. Клайнханс тоже. Благодаря книжечкам нравственный конфликт между Доннини и Нипташем обозначился еще резче, обострился до крайности. Рецепты, которые предлагал Нипташ, были вульгарно-колоритными, сочиненными прямо тут же. Не то у Доннини: все тщательно проработанное, настоящее, изысканное. Коулмен разрывался между этими двумя крайностями. Это был конфликт гурмана и обжоры, художника и материалиста, красоты и чудовища. Доннини радовался любому союзнику, даже капралу Клайнхансу.

— Погоди, ничего не говори, — попросил Коулмен, листая страницы. — Сейчас я открою первую. — Самым главным компонентом в каждой из книжечек пока что была первая страница. По общему согласию она отводилась под блюдо, которое каждый желал отведать в первую очередь. Себе на первую страницу Доннини любовно занес формулу по приготовлению Anitra al Cognac — утка, приправленная бренди. Нипташ на почетное место поместил свою блинную жуть. Коулмен без особой уверенности отдал голос в пользу ветчины с засахаренным картофелем, но его быстро отговорили. Разрываясь между кулинарными полюсами, он на свою первую страничку занес рецепты и Нипташа, и Доннини, отложив окончательное решение до более позднего срока. И вот теперь Нипташ подвергал его мукам Тантала, превращая свое блюдо в нечто еще более кошмарное. Доннини вздохнул. Коулмен был слабаком. Возможно, новые выкрутасы Нипташа вообще заставят Коулмена отказаться от Anitra al Cognac в каком бы то ни было виде.