— Над кем смеешься?
Я со страху-то начала ему говорить, и все не так, как надо.
— Смеюсь, — говорю, — что народ вас так боится.
— А вот мы сейчас вывернем наизнанку твою корзину, тогда посмотрим, как ты будешь смеяться.
У меня все внутри так и похолодело. Чувствую, что пропаду, а как спастись — не знаю. Приложила ладонь к уху, переспрашиваю.
— Ты что, глухая? — орет он мне в самое ухо.
— Глуховата, глуховата немного, — говорю ему, а сама соображаю, что же делать-то.
— Корзину, глухая тетеря, вытряхивать буду, поняла?
— Поняла, голубчик, поняла, — отвечаю ему, — выпить надо.
Смотрю, глаза его чуть подобрели. Ага, думаю, клюет на этого червячка.
А трое полицаев уже обыскали Марию Григорьевну, документы проверили, она и пошла. А я стою сама не своя. Гляжу, те трое теперь ко мне идут. Подошли вплотную.
— Ну, — говорит один из них, — чего рот разинула? Давай вытряхивай все из корзины.
— Мы тебя, — стращает другой, — к господину Вилю отведем.
Я знаю, что все это они могут сделать. А сама стараюсь придумать что-нибудь, чтоб полегче обыскали. И держусь из последних сил, потому что если хоть один мускул дрогнет на моем лице или голос чуть изменится — этим выдать себя могу. Собралась я с силами и говорю им:
— Ну что ж, власть ваша, обыскивайте!
Смотрю, а один полицай сзади заходит, видно, хочет стукнуть под донышко корзины. Я поскорее поставила корзину на землю, присела на корточки и стала бережно выкладывать из корзины яйца. А мозг лихорадочно работает: что бы еще придумать. Моя медлительность вывела из терпения старшего полицая, того, который первым подошел ко мне.
— Сидит, как утка. Давай живее, не то поддам ногой. Слышишь, ты?
— Власть ваша, — говорю, — поддашь, да только что вы сами-то от этого иметь будете? Только мне горе причините, а себе никакой выгоды.
Полицай понял, на что я намекаю. Он хитро прищурился и спрашивает:
— А что у тебя есть? Что можешь дать?
Ответ у меня уже был готов:
— Знаю, хлопцы, что мало зарабатываете. Вот сколько наберу денег — все ваши будут. Будет на два литра — ваше счастье. Если меньше — не обессудьте.
Как только я назвала их хлопцами, они все вчетвером и глаза вытаращили. Дескать, вот еще, приятельница объявилась. Пошушукались меж собой, и снова старший обращается ко мне:
— Ну, ладно, давай, сколько там у тебя…
Набрала я двадцать пять марок и показываю ему. Посмотрел он, покачал головой:
— Мало! Нас четверо — по чекушке и то не выходит, А я ему:
— Да не мелочитесь, хлопцы. Я вам еще пяток яиц подкину на закуску. А если и этого мало, то ведите меня не только что к Вилю, а к самому лешему на рога.
Ну, думаю, все что могла, как истая торговка, использовала в свою защиту. И аргументов больше не осталось.
Они опять пошушукались, и слышу над самым своим ухом:
— Ну, ладно. Клади яйца в пилотку. — И подставил мне свою шапку под самый нос.
У меня несколько яиц уже было выложено на землю, я подняла их и пять штук положила ему в шапку, а остальные поспешно стала укладывать обратно в корзину. Но пилотка полицая торчит и торчит перед самыми моими глазами. Я ее легонько отстраняю рукой, поднимаю голову, смотрю на него:
— Чего тебе еще от меня надо? Что суешь пилотку под пос?
— А марки где?
И правда, в этом переполохе я деньги ему не отдала, а обратно в карман жакетки положила.
— Хорошо, — говорю, — сейчас отдам ваши деньги.
Уложила все в корзину, бросила ему двадцать пять марок в пилотку, подняла с земли корзину и хотела уже идти. А он кричит:
— Подожди! Может, ты не все марки положила?
— Знаешь что, — вскипела я, — на черта мне ваши марки вместе с вами сдались!
За эти слова он мне дал такого тумака, что я, стараясь устоять на ногах, пробежала несколько шагов да так и пошла своей дорогой, радуясь, что вырвалась из этого ада.
Дальше я пошла по направлению к деревне Паперни. Шла и думала: «А каков же будет следующий партруль?» В кустах меня поджидала Мария Григорьевна. Вместе мы благополучно прошли Паперни и несколько других деревень. Уже и Минск стал виден. А на дороге, у входа в столицу Белоруссии, стояла старая деревянная будка. Она и теперь, проклятая, там стоит. Падали вокруг нее бомбы и немецкие, и, позднее, наши. Все кругом сгорело, а будка стояла и дьявол ее не брал.
— Здесь, — говорю я Марии Григорьевне, — нас могут задержать и спросить, куда мы ходили. Запомните: ходили в деревню продуктов наменять для детей. Теперь домой идем.
А Мария Григорьевна отвечает:
— Хорошо, только вы говорите с ними, а я буду поддакивать. У меня, знаете, язык деревенеет при разговоре с этими бандитами.
Дошли до будки, все, кажется, хорошо было. Ну, думаю, пронесло. Да не тут-то было. Смотрим, из будки, ну, прямо как черви после дождя, стали выползать эти выродки. От страха, что ли, не знаю, но мне показалось, что их очень много. Первым отозвался немецкий офицер:
— Ком, ком, матка! Документы, паспорт, аусвайс.
Подала я ему свой пропуск и паспорт, Мария Григорьевна— свои документы протянула. Он тут же достает увеличительное стекло и рассматривает — нет ли подчисток. Но документы были настоящие, немецкие, и я была спокойна. А в это время один из полицаев спрашивает:
— Где были? Зачем?
— Да вот, кой-чего наменяли для детей.
Офицер проверил документы и вернул нам. Я взяла свою корзину, а Мария Григорьевна — свою, и мы пошли.
«Легко отделались», — только подумала я, как вдруг почувствовала на своем плече чью-то тяжелую руку. Оглянулась— полицай, который спрашивал нас, где были.
— Что еще? — спрашиваю.
— Хочу твою корзину проверить, — говорит он мне.
Мы с Марией Григорьевной, не сговариваясь, в один голос произнесли:
— Нас уже проверяли.
— Это где же вас проверяли?
Я опередила Марию Григорьевну:
— Какой ты любопытный. Говорю, проверяли, значит, проверяли.
— Брешете вы, — вдруг закричал полицай. — Пока я не обыщу твою корзину — не пойдешь дальше. Выкладывай все из корзины.
Тогда я ему в ответ, как настоящая торговка.
— Знаешь, — говорю, — я тебе вот этой корзиной как дам по башке, так сразу узнаешь, что в Дубовлянах нас уже проверяли.
— Ну ладно, — проговорил он мягче. — Ты сверху немного дребедени сними, а ягоды можешь не высыпать, я и так посмотрю, что под ягодами.
Ну что ж, пришлось кое-что выложить из корзины. Он быстро обыскал Марию Григорьевну, потом подошел к моей корзине, снимает штык с винтовки — и в ягоды штыком. Тут у меня и сердце замерло, и дух перехватило: «Зацепил штыком за мину или нет? Нет, не зацепил». Когда же он во второй раз сунул в ягоды штык, мне показалось, что он зацепил острием за край мины. И против моей воли я так тяжко, так глубоко вздохнула, что полицай даже вздрогнул. Смотрю я ему в морду его паршивую, а сама думаю: «Он же как-то должен отреагировать, если наскочил его штык на жесткое». А он глядит мне в лицо и говорит:
— Ты что бельма на меня таращишь?
— Это у тебя бельма, — отвечаю ему. — Ты что, не видишь, всю ягоду мне испортил?
И от страха, от ненависти и злости нервы мои, напрягшиеся до предела, не выдержали, и я, как только может в отчаянии плакать женщина, разревелась. Офицер и другие, стоявшие возле будки, посмотрели в нашу сторону: я, всхлипывая, закричала, путая немецкие слова с русскими:
— Господин офицер, вот такую жизнь вы нам привезли! Нет на них управы никакой. Я знаю, господин офицер, вы ему не приказывали, чтобы он ягоды давил в корзине. Посмотрите, кто их теперь у меня купит?
Понял он меня или нет, не знаю, но только он быстро подошел к полицаю, толкнул его в грудь и резко сказал что-то по-немецки.
А я, продолжая плакать, собрала все обратно в корзину и не торопясь начала отходить от них. Но если бы дать мне волю, то полетела бы я, как на самых быстрых крыльях. «Хорошо, что предусмотрительный Хатагов догадался мины тряпьем прикрыть, — думала я, — оно-то и смягчило удар штыка о мину».