Иван с ревнивой радостью заметил:

— Эвон сколько утопили! И все без меня!

Иван обнимал боевую рубку и целовал боевую сталь.

Друзья сочувственно наблюдали за ним. Иван разговаривал с кораблем, как с живым существом, доверяя лодке свои сокровенные мысли:

— Малютка ты моя, малюточка! Во сне я тебя видел. В атаке ты мне мерещилась. Хорошо, что живой осталась! Не обижайся на меня, что убежал я с тебя на сухопутье. Любовь моя завсегда с тобой. Ругаешь меня, дурака-, может, думаешь, испугался я чего… Да нет же! Пока тебя лечили, я-то был здоров и не смог усидеть сиделкой около тебя, душа рвалась фрицев бить! Теперь я отвел душу, всласть губил гадов, а теперь снова к тебе вернулся. Не сердись, милая! Прими меня в мой дом родной, в твое стальное нутро. Не с позором я к тебе вернулся: семь тяжких ран на теле! И не опозорил тебя в самый смертный час. Теперь и радость и смерть с тобой!..

— Довольно, Иван, — говорит Сосновский, взяв Твердохлебова за локоть. — Поговори лучше с нами. Уже вечер, и мы идем в море. Кто знает, когда увидимся…

— И я с вами! Или вы уже за своего меня не считаете? — И умоляюще посмотрел на товарищей…

— Как не считаем! — ответил Сосновский. — Но кэп не разрешит… Ты вышел из госпиталя… И дорога твоя прямиком на курорт Хоста!

— Куда? На курорт? — обиделся Иван, хотел уже было выругаться, но сдержался.

— Ага, на курорт! — поддержал Сосновского Немилостливый. — Лечи свои переломанные кости, ты же вернулся с того света! Болен…

— Кто болен! А ну давайте поборемся. — И Твердохлебов обхватил высокого, жилистого Сосновского так, что тот крякнул:

— Да брось ты, медведь, и верно, кости переломаешь!

— Положить тебя на лопатки — или перебросить через борт?

— О-го-го! — заржал Немилостливый. — Вот тебе битый-ломаный! Раз у нас и ломаные такие, несдобровать Гитлеру!

После этого Иван схватил пальцами, словно клещами, за шею двух Иванов — Немилостливого и Сидорова — и довольно гулко столкнул их лбами, чем вызвал дружный хохот у моряков.

— А хотите, — воскликнул раззадорившийся Твердохлебов, — я своих тезок свяжу вместе морским узлом?

Шуточная борьба затянулась до тех пор, пока вахтенный не увидел, что к кораблю приблизился командир.

— Смир-рно! Равнение направо! — раздался нарочито повелительный голос вахтенного. — Товарищ капитан-лейтенант, — начал рапортовать моряк, но командир остановил его:

— Можно не докладывать… Сам вижу, что здесь происходит, — сказал Астан, оглядывая ребят.

Потом отдал приказание приготовить корабль к выходу в море.

Моряки бросились по местам. Корабль, собственно, давно был уже готов выйти в море. Но командир требовал от каждого подчиненного: на базе нужно десять раз проверить свою готовность, а потом уже спокойно отправляться «хоть на край света».

Иван Твердохлебов, опустив голову, стоял на месте, не смея подойти и доложить командиру о своем прибытии. Он давно мечтал увидеть командира, но сейчас как провинившийся шалун, потупив глаза, стоял перед ним.

Кесаев заметил его, но не сразу узнал: Иван был одет в поношенную солдатскую гимнастерку, из-под нее виднелась тельняшка, на ногах тяжелые пыльные сапоги, лицо загорелое. Астан подумал, что какой-нибудь красноармеец пришел проведать знакомых матросов.

— Солдат, кого ищешь? — спросил он.

Иван шагнул поближе и вытянулся перед ним по струнке.

— Товарищ капитан-лейтенант, краснофлотец Твердохлебов прибыл из госпиталя в ваше распоряжение для продолжения службы!

Отчеканив это, Иван полез в нагрудный карман. Он волновался — примет ли командир его на корабль и позволит ли занять на нем свое прежнее место.

По голосу, по характерной, незабываемой фигуре Кесаев признал Твердохлебова, но продолжал играть роль:

— Какой же вы краснофлотец, товарищ боец! Да и моряков у нас вполне хватает.

Твердохлебов на мгновение остолбенел. Это было худшим из ожидавшегося им.

Тогда он с силой рванул на себе гимнастерку, так что металлические пуговицы застучали, как горох, о стальную рубку, и закричал в отчаянии:

— Товарищ капитан-лейтенант! Я же ваш матрос Иван Твердохлебов! А красноармейская роба — это временное. Вот же ж тельняшка! И бескозырка у меня есть, в вещмешке!

Кесаев больше не мог выдержать напускного безразличия.

— Ваня! Твердохлебов! — шагнул он вперед и крепко обнял своего бывшего корабельного электрика и громко чмокнул его в запотевшую от волнения щеку. — Рад тебя видеть! Рассказывай, где пропадал? Только покороче, уходим. Не разменял любовь морскую?

Добрые слова командира рассеяли тревогу Ивана, и он сказал:

— Свое сердце я с корабля не унес в пехоту, товарищ капитан-лейтенант. Здесь оно было и здесь, в отсеке, осталось. Только прошу простить меня, глупый проступок мой…

— Какой проступок? — прервал Кесаев. — Ты же не на свадьбу удрал… Твой орден боевого Красного Знамени все твои грехи перечеркнул. На корабль приму, потому как уверен в тебе.

— Спасибо, батя, — Иван склонил голову на грудь, от радости у него на глазах выступили слезы.

— Вот только можно ли тебе плавать? Все-таки раны, знаешь.

Иван подал свою бумагу и сказал:

— Врачи считают, что я годен к службе на лодке. На суше я не сделался слабее. Правда, в легких сидят осколки, зато со «стальными» легкими смелее под водой буду, — улыбнулся он. — Прошу разрешить идти с вами на эту операцию, товарищ командир!

— Не выдержишь: задание тяжелое и опасное, днем все время будем находиться под водой, и твои «стальные» легкие могут подвести.

— Не пустите в море, тогда уже сердце мое не выдержит, — умолял моряк.

Астан посмотрел на Ивана и по-настоящему пожалел его. Отказ для Твердохлебова страшнее смерти.

— Хорошо! Но как тебя в таком одеянии допустить в отсек! Стыд один! На палубу и то нельзя!

— Разрешите! В момент оденусь, и тогда хоть в строй, хоть куда ставьте — комар носу не подточит! — тараторил на радостях Иван.

Он хотел услышать только одно слово: добро!

Командир, понимал Твердохлебова, но не спешил.

— Запомни, Твердохлебов, задание ответственное…

— Есть, товарищ командир, слово! Разрешите идти?

— Идите!

И Иван сорвался с места и понесся в кубрик, размахивая вещмешком.

А командир смотрел вслед и думал: «Из какой стали выкованы такие моряки? В его легких осколок. Говорят, что он вернулся с того света, вырвался из когтей смерти. И это не басня. Другой с такими ранами вмиг попросился бы на пенсию. А он рвется с лодки в бой, из боя — в море и снова в огонь».

Кесаев вошел в боевую рубку. Прислушался. Внизу в отсеке кто-то пел: «Бескозырка, ты подруга моя боевая!..»

Пели двое: один басом, другой тенором.

Кесаев тоже просвистел мелодию — любил «Бескозырку». Потом зашел в рулевое отделение. Там он застал старшего рулевого Алексея Волкова и Ивана Твердохлебова — в полной форме. Бывший морской пехотинец спешил обойти лодку, с которой, как ему казалось, он не виделся «тыщу лет».

— Рули готовы к походу, товарищ командир, — доложил Волков.

Кесаев заметил зеленый гладкий шест, лежавший у ног рулевого: он только что демонстрировал его Твердохлебову, разумеется, с гордостью повествуя о недавнем происшествии на море. Он выдавал теперь эту случайность за свою смекалку и военную хитрость. На шесте белой краской был выведен номер корабля и фамилия рулевого. Для краткости он по-прежнему, но уже сознательно вывел четыре буквы: «Волк». Шест в точности походил на утерянный.

— Опробовать механизмы! — приказал Кесаев.

Через минуту заработали рули. Он внимательно послушал их. Убедившись, что они после ремонта действуют хорошо, скомандовал:

— Стоп!

Его распирала радость, похожая на ощущение счастья, что ремонт лодки быстро и хорошо закончен, что вернулся на родной корабль замечательный моряк, что скоро они выйдут в море. Все это заглушало личное горе, которое было тем острей, чем очевиднее приближалось окончание войны, — от Вали никаких вестей не было.