Настасья Гавриловна ушла. Верочка попыталась уснуть, но не могла: все думала о бабушке. Она смотрела на стены комнаты, на незнакомые фотографии. Прямо над кроватью висел портрет ее матери, точно такой же, какой остался на письменном столе у Верочки в Москве. Мать сфотографировалась в белом халате. Молодой, новоиспеченный врач улыбалась фотографу, и ее лицо, выражающее счастье человека, полного душевных сил, было прекрасно. Глядя на это лицо, горько было думать о том, что природа, создавая такое совершенство, не может наделить его бессмертием.

От сознания, что мать когда-то жила в этом доме, спала на этой кровати, сидела на этих же стульях, Верочка почувствовала еще большую близость к ней. Она влюбленными глазами смотрела на портрет, будто ждала, что мать улыбнется ей и назовет по имени, а может, протянет руку и положит ладонь на мягкие волосы дочери. Но чуда не произошло, и Верочка грустно вздохнула.

Где-то в доме пробили часы.

Верочка встала с постели и пошла в соседнюю комнату, которую называли гостиной. Там девушку ждало новое открытие. Прямо перед тахтой на широком кавказском ковре висела шашка с блестящим серебряным эфесом в черных ножнах. Напротив тахты Верочка увидела большую фотографию в рамке со стеклом. Верхом на коне сидела молодая женщина в буденовке, с красным бантом на груди и с шашкой на боку, кажется, с той самой, которая висела на ковре.

«Кто это? — подумала Верочка. — Похожа на мою маму. Но откуда буденовка? Их же носили еще в гражданскую войну? Неужели?..»

И Верочка замерла от удивления. Что-то непонятное было во всем этом. Папа ничего подобного никогда не рассказывал. Кажется, мама в молодости играла в любительских спектаклях. Может, это она сфотографировалась в какой-нибудь роли, загримированная и наряженная?

Раздумья Верочки прервал стук в окно. Она открыла раму и увидела пожилого высокого мужчину с рыжеватыми усами.

— Вам кого? — спросила Верочка.

— Настасья Гавриловна дома? — учтиво поклонился за окном мужчина.

— Она скоро придет.

— Скажите ей, чтобы зашла в горком. На бюро будут разбирать ее вопрос о музее, непременно просят прийти.

— Хорошо, я передам.

Верочка захлопнула окно и вернулась в комнату, где висела шашка. Постояв у порога, она влезла на тахту, сняла тяжелую шашку, стала разглядывать ее. Вынула из ножен, потрогала пальцем острие, вытянула руку, с удовольствием размахнулась, рубанув воздух. Потом села на пол, положив шашку на колени, принялась разглядывать узоры на эфесе и заметила выгравированную надпись:

«Лихому красному коннику Настасье Гавриловне Смушковой за храбрость в боях с белыми бандами».

— Вот здорово! — воскликнула Верочка, вскочив на ноги, и еще раз взмахнула шашкой. — Вот так обыкновенная бабушка!

Она подбежала к фотографии и вновь взглянула на нее. Теперь не было сомнения в том, что всадница в буденовке с красным бантом на груди была не кто иная, как Верочкина бабушка, Настасья Гавриловна Смушкова. Значит, она героиня гражданской войны, красный конник, лихой и храбрый боец?

Верочка с нетерпением дождалась Настасью Гавриловну и сразу с порога потащила ее в таинственную комнату.

— Это ты, бабушка?

Настасья Гавриловна быстрым взглядом окинула портрет, добро улыбнулась ему, как старому знакомому:

— Разве не похожа? Конечно я. И шашка моя. Сам Котовский подарил, Григорий Иванович.

Бабушка молодцевато щелкнула каблуками и с неожиданным озорством подмигнула Верочке.

— Я умела скакать на коне. У многих беляков остались зарубки от моей сабли.

Она опустилась на стул, сняла с головы платок и стала вынимать из сумки яблоки и складывать их в глубокую тарелку.

— А ты партийная, бабушка? — спросила Верочка.

— С девятнадцатого. Вступила после того, как твоего деда, а моего мужа, Василия Спиридоновича Смушкова, убили махновцы.

Она сложила яблоки и с тарелкой в руках поднялась из-за стола.

— Сколько же ты горя пережила, бабушка, — говорила Верочка, покачивая головой. — Какая ты славная. Оставь яблоки, не суетись, мне ничего не нужно.

Присев на стул и не выпуская из рук тарелку, Настасья Гавриловна с доброй улыбкой смотрела на внучку: от возбужденной, радостной Верочки трудно было отвести глаза.

— А что ты делала в Отечественную войну? — спрашивала внучка.

— Что все добрые люди делали, то и я... С фашистами воевала. Только не так, как в гражданскую, а по-другому. Мне тогда уже за пятый десяток перевалило — на коне не поскачешь, саблей не размахнешься. А все-таки воевала с проклятыми.

— Что же ты делала? — допытывалась Верочка, не представляя себе, как это немолодая женщина могла воевать с вооруженным врагом. — Как же ты их била?

— После расскажу, — перебила Настасья Гавриловна внучку. — Всякое бывало. Пойдем завтракать.

Она неожиданно легко поднялась с места, выпрямилась. В ее движениях на минуту появилась былая выправка, Верочке даже показалось, что бабушка щелкнула каблуками.

«Вот так новости, — думала Верочка. — Что же папа никогда не рассказывал мне об этом?»

— А мама тоже воевала? — спросила Верочка Настасью Гавриловну.

Бабушка вздохнула. Подошла к ковру, сняла шашку, погладила ее и повесила на место.

— Зиночка тоже была смелая. Отчаянная голова. Она воистину героиней была.

— Ты мне покажешь тот лес, где маму убили?

— Покажу. И на ее могилку сходим, цветы отнесем.

Верочка уткнулась лицом в бабушкино плечо и заплакала. Настасья Гавриловна гладила мягкие волосы внучки своей сухонькой, жесткой рукой. Скупые слезы медленно катились по ее худому, морщинистому лицу. Она заплакала, может быть, в первый раз после войны.

Несколько дней Настасья Гавриловна водила Верочку по городку, показывала памятные места, связанные с жизнью Верочкиной матери Зинаиды Васильевны. Они посетили госпиталь, где работала Зинаида Васильевна в начале войны, осмотрели домик в тихом переулке, в котором она скрывала двух раненых советских командиров. Побывали и в лесу, в местах расположения бывшего партизанского отряда. Зашли в бревенчатую землянку, бывшую когда-то партизанским госпиталем, молча постояли на пороге, заросшем густой высокой травой. Здесь, на широких дощатых нарах, пристроенных вдоль стен, когда-то лежали раненые партизаны, подстелив под бока пучок соломы или сена. А там, в дальнем уголке, размещался медперсонал отряда — доктор Зинаида Васильевна и ее помощница Катя Веселова. К стенке была прибита небольшая аптечка, которая до сих пор висит над нарами. Полочки почерневшего от времени ящика покрылись пылью и затканы паутиной, и только нестершийся красный крест напоминает о том, что здесь некогда хранились лекарства, бинты и все несложное хозяйство санчасти отряда.

Настасья Гавриловна помнила все подробности жизни лагеря, в котором ей довелось тайно бывать несколько раз. По заданию подпольной партийной группы она передавала командованию партизанского отряда добытые товарищами сведения о немцах.

Поздней осенью сорок первого года в глухую дождливую ночь в партизанский отряд ушла ее дочь Зина.

Партизаны совершили много налетов на немецкие обозы, взрывали склады с оружием, разрушили железобетонный мост, подожгли штаб-квартиру фашистов.

В первое время Настасья Гавриловна тревожилась о Зине, все, бывало, думает о ней. По ночам не спала, ворочалась с боку на бок, прислушивалась к лаю собак, к отдаленному гулу проходящего поезда, к одиноким выстрелам в глухой темноте. Так проходили недели и месяцы. Но потом, когда Настасья Гавриловна стала сама узнавать о смелых партизанских делах, побывала в лесу, увидела Зиночку живой и невредимой, она незаметно для себя освободилась от мучившей ее тревоги и поддалась новому чувству, похожему на лихое озорство.

Теперь она чаще выходила на улицу, наблюдала жизнь своего городка. Как все переменилось кругом. На улицах грязь, никто не подметает своего двора. Ворота забиты, ставни наглухо закрыты, электричество нигде не горит. То там, то здесь слышится немецкая речь. На базаре устраивают облавы, сгоняют людей за черный забор, усаживают на грузовики и увозят на станцию. Здоровых и молодых отправляют в Германию на работы, а подозрительных забирают в тюрьму. Тех, кто пытается бежать или открыто высказывает недовольство, тут же расстреливают и не велят хоронить.