— Вы, Александр Иванович, человек хороший. Мне с вами только одна радость будет...

Чепурнов в одну секунду, словно птица, слетел с крыши хлева.

Робко и неуверенно обнял он горячие, сильные плечи молодой женщины. Чепурнов знал, что в руках у него сейчас само счастье, за которым он исходил так много трудных военных дорог.

Через три месяца после призыва в армию солдат Алексей Куприянов был направлен для дальнейшего прохождения службы в Группу советских войск в Германии.

До пограничного города Бреста ехали весело, как на загородную прогулку. В Бресте же стояли несколько часов. Многие успели сходить на почту и послать письма домой, а кое-кто сбегал в магазин, чтобы истратить последние советские рубли, оставшиеся в небогатом солдатском запасе. К вагонам вернулись с покупками: кто с кругом колбасы, кто с банкой консервов, кто с бутылкой лимонада.

В назначенный час поезд отошел от перрона. Алексей Куприянов прильнул к окошку и смотрел на город, который видел впервые, и думал о том, что вот здесь, на этой земле, много лет назад разыгралась страшная драма войны. И хоть теперь совсем не было видно следов битвы, одно воспоминание о прошлом вызывало в душе тихую грусть.

За окном пронесся глухой нарастающий гул, замелькали темные фермы железнодорожного моста. Внизу сверкнула голубая полоска воды.

— Речку Буг переезжаем, — сказал солдат Иванеев, свесивший голову с верхней полки. — Как раз самая граница.

Здоровый широкоплечий Бондарчук бросился к окну, потеснил Куприянова, отвоевывая себе место.

— Точно, хлопцы. Польша пошла.

Куприянов молча окинул взглядом простор, открывающийся за рекой, и сразу почувствовал, как защемило сердце, и какая-то незнакомая ранее грусть охватила его. Ничего подобного в жизни он никогда не испытывал. Словно какое-то таинство совершал, переезжая границу.

«Так вот как это бывает, — думал солдат. — Странно и вместе с тем ничего особенного. Как просто».

Ребята притихли и, сгрудившись у окон, смотрели на дорогу, где шли польские девушки и ехали крестьяне на повозках.

— Тут и девчата другие, в штанах ходят, — сказал Бондарчук и засмеялся. — Вот форсят.

— А телега на резиновых колесах, можно ездить. Видишь, одна лошадь запросто тянет, — говорил Иванеев.

— Чего в ней толку, в телеге? У нас этот транспорт на свалку сдали, машин полно. А девчата хорошие, не спорю.

— Наши не хуже. И тоже в штанах найдутся, сколь хоть, — недовольным голосом пробасил Серегин. — Нашел чудо. Ты посмотри, как тут землю пашут, по старинке, на лошаденках.

— Много не наковыряешь, — протянул Иванеев и закурил сигарету.

Куприянов прислушивался к разговорам, смотрел за окно и молчал. Много раз в жизни он расставался с товарищами, но никогда еще не доводилось ему прощаться с Родиной. Он плотнее прижимался щекой к холодному оконному стеклу и смотрел не вперед, по ходу поезда, а назад, где еще виднелись родные поля и тихо качались приземистые деревья на берегах Буга.

«До свидания!» — мысленно сказал Куприянов и отошел от окна. Он прилег на полку, прислушиваясь к восклицаниям, шуткам и смеху товарищей.

Лежал долго — хотел уснуть, но не мог. И только теперь почувствовал, какая важная перемена наступает в его жизни. И все пришло как-то незаметно. До этой поры ему казалось, что он все еще мальчишка, а вот, поди ж ты, как быстро пролетело время и пришел его черед стать взрослым мужчиной. Казалось невероятным, что он, родившийся в дни войны с Германией и так много испытавший горя, уже совсем вырос, призван в солдаты и едет в ту самую Германию, которую кругом проклинали люди с самых первых дней его детства. Странная это штука — жизнь человека.

Куприянов зарылся лицом в подушку, лежал молча, не открывая глаз, но все никакне мог заснуть, Мысли его были далеко, по ту сторону границы, которую он только что переехал, увлекли его самого в прошлое, в его раннее детство.

Родился он в дни войны, когда отец уже ушел на фронт. Жили они втроем: мать, старшая сестренка Шура и он — Алексей.

Когда шла война, он был совсем маленьким и ничего о ней не помнит. Первые воспоминания связаны с тем временем, когда закончилась война, и он с сестренкой Шурой ходил на завод, где работала мать.

Она уходила из дому рано утром, когда Алеша еще не просыпался, и возвращалась поздно вечером, когда он уже спал.

Дети виделись с матерью только днем в короткое время ее обеденного перерыва на заводе, куда они приносили ей еду. Алешкиной сестре Шуре было в то время лет восемь, она умела варить суп, стирать, прибирать комнату.

Каждый день Алексей и Шура пробирались по развалинам, по разбитым кирпичам, обломкам железа, каким-то покореженным ржавым трубам. Заводская территория была большая, найти мать, да еще среди такого хаоса, было нелегко.

Алешка помнит один из таких дней, когда они с Шурой шли на завод. Проходили мимо булочной. Запах свежего хлеба так раздразнил мальчишку, что ему до слез захотелось есть. Он с завистью поглядывал на узелок, в котором Шура несла обед матери.

— Хочу есть, — скулил он, протягивая руку к узелку. — Дай, Шурка.

Шура строго говорила братишке:

— Мы с тобой ели, а это маме. Она целый день работает, завод строит.

— А кто его сломал?

— Немцы. Бомбами да снарядами разбили.

Алешка лениво плелся за Шурой и все всхлипывал, растревоженный запахом хлеба.

— Есть хочу. Дай кусочек.

— Нельзя, — строго говорила сестра. — Это маме, ты понимать должен. Мы с тобой уже ели.

Они шли мимо стройки, где работали пленные немцы. Дети смотрели через решетчатую ограду на чужих, непонятных людей. Те молча работали, перебирали кирпичи, складывали их в кучи. Ржавые трубы и всякий металлический лом сносили в другое место.

В тот момент, когда дети задержались у ограды, к ним обернулся пожилой немец с грустными глазами, с худым небритым лицом. Он улыбнулся девочке и, увидав узелок в ее руке, подошел совсем близко.

— Кароший девочка, — сказал он униженно и стыдливо, — ты красивый и добрый. И мальчик кароший.

Он был усталый и совсем нестрашный. Что-то доброе мелькнуло в его глазах. Шура с жалостью смотрела на этого большого беспомощного человека.

— У тебя есть клеб? — спросил немец.

Шура заколебалась, потом стала развязывать узелок и вынула небольшой кусочек черного хлеба.

Алешка со злостью посмотрел на немца и схватил за руки сестренку:

— Это мамин хлеб. Нельзя!

Но Шура оттолкнула братишку, не послушалась его. Она переломила хлеб пополам и одну часть протянула немцу.

Немец быстрым движением схватил хлеб, дрожащей рукой прижал его к груди. Вторую руку он просунул между прутьями решетки и погладил девочку по белокурой головке. В его глазах блеснули слезы.

— Спасибо, девочка.

Алешка сердито дернул за руку сестру и потащил ее от решетки.

— Не давай ему хлеба, он разломал наш завод.

Алешка тогда не на шутку рассердился на Шуру.

Брат и сестра прошли на заводской двор и стали искать свою маму. Тут их увидела девушка в красной косынке и крикнула:

— Эй, Зина! Твои ребята пришли, обед принесли.

Из-за разбитой стены показалась мама.

— А Шурка немцу хлеба дала, — пожаловался ей Алешка. — У нас у самих нету, а она дает.

Мать расстелила на земле платочек, усадила детей, села рядом. Погладила по голове Шуру и Алешку.

— Ничего, Лешенька, нам и этого хватит. Ешьте, милые, ешьте.

Она разломила оставшийся кусочек хлеба на две части, отдала детям, а сама взяла картофелину и луковицу, круто посолила и стала не торопясь есть, улыбаясь и радуясь на детей.

— Теперь хоть войны нет, и слава богу.

Она ласково разглядывала загорелые худые детские мордашки, отламывала от луковицы перышки, макала в соль и протягивала их то сыну, то дочери.