— А Галю видал?

— Да подожди ты с Галей. Видал. О твоем «геройстве» доложили в дивизию, а оттуда — в округ. Соображаешь?

Медников протяжно свистнул:

— Что так! Сами не могут разобраться?

— Случай больно заметный. Теперь ждут указания свыше. А пока указание придет, поскучаешь.

Медников горько пошутил:

— Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской, как печально камин догорает...

— Точная картина, только камина нет.

Киреев вынул пачку сигарет, закурил, протянул Андрею:

— Кури.

И бросил пачку на стол.

— Хорош компот, — покачал головой Медников. — И как же они расценивают мой поступок? Лихачество? Хулиганство? Невыполнение приказа командира?

— Ты угадал. Примерно в таком духе.

— Снять голову? Четвертовать? Повесить?

— Не такие крайности, но приятного ничего не предвидится.

— Поднять на штыки? Распилить тупой пилой? Зарядить в пушку и выстрелить в сторону моря? — язвил Медников.

— Перестань балаганить, — оборвал его Киреев. — Заварил кашу и корчишь из себя мученика. А как же прикажешь смотреть на твое «геройство»? Надо же такое придумать! Если бы я знал в тот вечер.

— Что бы ты сделал? — обозлился Андрей.

— Не допустил бы до этого. Связал бы тебя и отправил в психиатрическую больницу.

— Значит, и ты так же думаешь? И по-твоему выходит, я преступник?

— Давай рассуждать серьезно. Ты мне друг, но мы боевые офицеры, и воинский устав для нас — святой закон. Если бы у меня даже было особое мнение о твоем «геройстве», это ничего не меняет. Закон есть закон, и нарушать его никому не дозволено.

Андрей с досадой отвернулся от Виктора, отошел к столу.

— Заладил — закон, закон. Разве другие летчики не совершали отчаянных полетов, которые потом стали нормой? Вспомни Нестерова, Чкалова, Гастелло, Покрышкина. Да, может, я годы мечтал о таком полете, все рассчитал, во сне видел этот миг?

— Красивые слова. Хочешь — обижайся на меня, хочешь — нет, а я за дисциплину. Нарушил — имей мужество отвечать.

— В судьи тебе надо было идти, а не в летчики, — резко оборвал его Медников.

Киреев вспыхнул, сердито сверкнул глазами:

— Я, по-твоему, плохой летчик?

— Не хватайся за шпагу, д’Артаньян, пойми, о чем я говорю. Это все серьезнее, чем кажется с первого взгляда.

— Передо мной нечего строить героя, я не какая-нибудь смазливая девица, не взвизгну от восторга.

— Вон как! Мы с тобой не на шутку поссоримся, Виктор.

Медников бросил недокуренную сигарету, сердито зашагал по комнате, спросил, не глядя на Киреева:

— Записку Гале передал?

Киреев тоже нахмурился.

— Передал. Насчет Гали не сомневайся, тебе повезло, настоящая девчонка. Вчера приезжала к полковнику, добивалась свидания с тобой.

— И что же?

— Отказал. Правда, весьма сочувственно отнесся. Назвалась твоей невестой, учти.

— Сам слышал? — спросил Медников с неподдельным волнением в голосе.

— Нет, полковник рассказал.

— Он, конечно, не поверил?

— Почему же? Ей нельзя не верить, она из тех, кто не врет. Просила передать тебе, что обязательно добьется свидания, жди.

— Разрешат, как же! Если бы под домашним арестом, куда ни шло, а то на «губе». Особая честь офицеру Медникову. Почему? — возмутился Андрей. — Что я, такой опасный преступник?.. Ну, расскажи о ней, как она?

— Чего рассказывать? Серьезная, красивая — в общем, стоящая. Сам знаешь. Как раз такая, в каких влюбляются с первого взгляда.

— Она поняла, почему я это сделал?

— Еще бы. Все поняла и любит тебя. Такая же отчаянная, как и ты. Как это говорится? «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».

— Ах, черт! — выругался Медников. — Не пустили! Она сказала, что любит меня?

— Я сам понял.

— Сам, сам! А как она реагировала на мою записку?

— Чуть не упала в обморок. И заплакала.

— В чем была одета? — допрашивал Медников с сияющим лицом. — Правда, назвалась невестой? Самому полковнику сказала?

— Точно!

Медников обнял Киреева, стиснул до хруста, озорно оттолкнул его, хлопнул ладонью по спине.

— Ух ты, Киреич! Не врешь?

— Смотрите на этого блаженного идиота! — выругался Киреев. — Его отдают под суд, а он резвится, как необъезженный жеребенок. Ты в самом деле больной, шизофреник.

Медников уже не слушал друга, внезапно замолчал и задумался. Киреев тоже умолк, исподлобья смотрел на Андрея. Ему было жалко Медникова, и он не знал, как помочь, слишком туго затягивался узел.

— Да, кажется, натворил я дел, — серьезно заговорил Медников, — Может, и верно, все это дурость, мальчишество. Но я не мог иначе. Пойми хоть ты меня, Виктор. Любовь же такая штука, как цианистый калий. Если настоящая — сразу с катушек сбивает.

Киреев вспыхнул и рассвирепел не на шутку.

— Я сейчас размозжу тебе голову табуреткой, упрямый бугай! — заорал он на Андрея. — Любовь! Любовь! Люби на здоровье. Но разве при этом обязательно нарушать приказ командира?

Медников отмахнулся от друга, как от роя назойливых, жалящих ос.

— Ты хладнокровный хирург, Витя. Трезвый математик. А я паровой котел. Подогрели, я и закипел.

— Не котел, а чайник. Понял? Ты чайник. И пока не закипел и не ошпарил меня, я ухожу. Я не понимаю тебя и не согласен с твоими глубокомысленными попытками выдать лихачество за геройство. Не вздумай написать это в объяснительной записке. Тебя не оценят, Андрей. Лучше чистосердечно покайся, скорее простят.

— Ты меня судишь, Виктор, а я требую оправдания. Передай, пожалуйста, Гале, что я тоже буду просить полковника о свидании с ней. При первом же случае попрошу. Полковник хороший человек. Я знаю, он разрешит.

Медников сказал это так спокойно и сдержанно, будто ничего не случилось, взял газету, лег на койку и стал читать.

Киреев молча вышел из комнаты.

Получив письменное объяснение лейтенанта Медникова, полковник Слива и майор Червонный нисколько не изменили своего мнения о происшествии. В объяснении не было ничего нового, оно не дополняло, не разъясняло того, что было и так слишком ясным и очевидным. «Совершая свой поступок, — писал Медников в кратком объяснении, — я понимал, что нарушаю воинскую дисциплину, и готов понести за это дисциплинарное наказание». Далее он пояснял, что был совершенно уверен в благополучном исходе необычного, рискованного полета, так как думал над этим многие месяцы, сделал точный теоретический расчет и провел своеобразную тренировку, неоднократно ставя перед самолетом воображаемую арку моста перед посадкой и взлетом.

«Я понимаю, — заканчивал объяснение лейтенант, — идти на такой полет было очень опасно, но, как летчик, я верил, что мой эксперимент откроет новые возможности в маневренности реактивного истребительного самолета. Благополучный исход совершенного мной рискованного полета дает мне право надеяться, что мера примененного ко мне наказания будет не слишком сурова».

— От скромности не умрет, — усмехнулся Червонный. — Давай-ка зайдем к нему, Николай Сергеевич, поговорим с глазу на глаз.

— Мудреный парень, выслушать надо, — согласился полковник Слива. — Интересно, эту теорию он придумал после полета или, в самом деле, она давно сидела у него в голове?

— Делает хорошую мину при плохой игре, — сказал Червонный. — Что еще остается?

— Молодость, избыток энергии, — мечтательно определил полковник.

— И недостаток тормозного действия, — добавил замполит.

— Ничего, жизнь все уравновесит...

Вечером полковник Слива, замполит Червонный и назначенный дознаватель Ганкин беседовали с Медниковым. Все, в общем, сводилось к тому, что самолюбивый офицер пошел на отчаянный шаг, задетый насмешкой девушки. Все можно было бы расценить как легкомыслие, посмеяться, сделать офицеру дружеское внушение и забыть, если бы это легкомыслие не сопровождалось более серьезными проступками: неподчинением приказу, нарушением воинской дисциплины, ненужным риском и возможной аварией. Дело действительно было непростое.