— Вы можете уничтожить меня, но никогда не сломите русский народ, не убьете свободу. Все равно на нашей стороне жизнь, а на вашей смерть!
Он яростно набрасывался на карателей, бился с ними врукопашную до тех пор, пока раздавшиеся в упор несколько выстрелов не повалили его на землю. Молодой человек сыграл свою роль с такой страстью, что сразу же покорил всех, и зрители всегда аплодировали нашему солдату. Он оказался настоящим артистом.
— Он и теперь снимается в кино? — спросил Саша.
— Нет, больше он никогда не снимался. Он остался военным, ушел на фронт, сейчас он полковник. Но слушай, что было потом. После того как мы сняли наш фильм, прошло более двух лет. Война приближалась к концу. Наша армия освобождала Европу, и я с киноаппаратом в руках тоже шагал на запад. И вот в один из таких дней, когда мы перешли границу Германии и подходили к Эльбе, на дороге нам встретилась большая группа узников фашистских концлагерей, освобожденных танкистами из неволи. Эти измученные люди сошли на обочину и, еле держась на ногах, приветствовали нас. И вдруг я услышал, как кто-то в толпе несчастных закричал:
— Михаил Ефимович! Это же я! Узнаете?
На меня смотрел худой высокий человек с ввалившимися глазами, небритый, с выбитыми зубами. Он улыбался мне, протягивал руку. Что-то знакомое мелькнуло в выражении его глаз. Но я никак не мог вспомнить, где встречал этого человека.
— Не узнаете, Михаил Ефимович? — сказал он слабым надломленным голосом и закашлялся. — Помните, снимали меня в сорок втором? Курсант пехотного училища, недоученный артист.
Я еще раз внимательно посмотрел на него и узнал бывшего молодого курсанта и артиста. Мы бросились друг к другу и по-братски обнялись.
— Какая судьба, — сказал мне солдат, вытирая слезящиеся глаза. — Я был в плену, в концлагере, прошел все круги ада.
Я с жалостью смотрел на него, хотелось сказать ему доброе утешительное слово.
— Теперь-то все кончилось, — начал я. — Поздравляю вас со свободой. Вы живы, какое счастье.
— Помните наш фильм? — спросил меня солдат с какой-то гордостью. — Благодаря ему я выдержал муки и победил смерть. В тяжкие минуты я говорил моим палачам, как тогда в нашем фильме: «Вы можете уничтожить меня, но никогда не сломите русский народ, не убьете свободу. Все равно на нашей стороне жизнь, а на вашей смерть!» Оно так и вышло, наша взяла.
Мы еще раз обнялись на прощание, и я побежал догонять свой батальон.
Михаил Ефимович положил руку на Сашино плечо, дружески похлопал, притянул мальчика к себе.
— Вот она как бывает, Саша. Живой человек делает искусство, а оно учит его жить.
Саша прижался к Михаилу Ефимовичу, долго молчал.
— Так что же, — спросил оператор, — пойдем завтра смотреть восход солнца?
— Обязательно, Михаил Ефимович. Не проспите, пожалуйста, раз обещали.
— Ложись спать, завтра у нас много дел. И восход смотреть, и Борис Лукич прилетит, съемки начнутся. Горячая пора.
Саша забрался под одеяло и вскоре заснул крепким сном.
На восходе солнца
Михаил Ефимович сдержал слово, разбудил Сашу перед зарей и повел смотреть восход солнца.
Когда вышли из дома, на улице было еще темно.
— Пойдем на курган, — предложил Михаил Ефимович. — Оттуда увидим все окрестности.
Поеживаясь от холода и пряча голову в поднятый меховой воротник, Саша молча шел за оператором. Снег скрипел под ногами, морозный ветерок пощипывал щеки. В темноте чернели силуэты домов, кое-где в окнах светились огни. Где-то лаяла собака, и другая отвечала ей издалека, с южной окраины поселка. За низким дувалом блеяли овцы, мычала корова. Навстречу шла женщина с двумя ведрами воды. Она свернула с дорожки, поставила ведра на снег, звякнув железными дужками.
— Здравствуйте, — поклонилась женщина, провожая любопытствующим взглядом Михаила Ефимовича и Сашу.
Когда они поздоровались и прошли мимо, женщина снова взяла ведра, понесла к своему дому.
Постепенно рассеивалась темнота. Все предметы и дома становились более различимыми, отчетливо белел снег на вершине кургана. Подъем был некрутой, и Саша не успел устать, как уже достиг вершины. Оглянулся на поселок и ахнул от удивления: над домами поднимались прямые столбы белого дыма, медленно выплывающего из печных труб и уходящего в чистое синее небо. Этого он никогда еще не видел и ни за что не поверил бы, если бы ему сказали, что так бывает.
— Ну как? — подмигнул Михаил Ефимович. — Стоит дым, не шелохнется.
— Отчего это? — удивился Саша.
— Морозный воздух — и ветра никакого, — объяснил Михаил Ефимович. — Вот и стоит столбом красавец дымище.
— Как расколдованный джин! — засмеялся Саша. — Только не из бутылки выползает, а из трубы. Вот здорово!
— Смотри-ка на степь и на небо, — повернулся в другую сторону Михаил Ефимович. — Сейчас будет самое главное: начнется восход солнца.
Саша смотрел вокруг. Все перед ним менялось, с каждой минутой становилось светлее. В морозном воздухе засверкала пыль, заиграла огненными искорками и запрыгала в глазах.
Снежные холмы постепенно стали розоветь, потеплели, словно совсем близко от них вспыхнули и загорелись костры. Свет разливался все шире и шире, упал на вершины курганов, на крыши домов, на пухлые шапки белого дыма. На кукурузном поле, где из-под снега торчали коричневые с тусклой прозеленью стебли, резвились два зайца. И лежащий внизу под курганом поселок, и вьющаяся темная линия санной дороги, и дым над избами, и черная стая ворон, и прыгающие зайцы, и бредущая по снегу отара овец, и сама белая степь, и все-все, что было вокруг, казалось необыкновенно чистым, умытым живой водой.
Саша с восторгом смотрел на красно-оранжевый шар солнца, поднимающийся над степью, от счастья зажмурил глаза, прикрыл лицо ладонями, отвернулся от солнца и засмеялся.
— Ну что, Саша, теперь увидал восход? — услышал он голос Михаила Ефимовича.
— Настоящее чудо! — крикнул мальчик. — Чудо-юдо! Красота!
Путешествующие «юпитеры»
В это же утро из Москвы прилетел Борис Лукич и сразу направился осматривать приготовленные для съемки места.
— Это никуда не годится, — сказал он художнику и оператору, когда они подошли к катку. — В глухой степи, среди зимы стоит новенький зеленый забор. Кто же этому поверит? Дожди, ветры, знойное солнце и морозы любой забор сделают серым, тусклым. О чем же вы думали, друзья мои? Прошу немедленно исправить оплошность и поставить сюда настоящий забор, хотя бы вон такой, что стоит у центральной усадьбы.
— Пожалуй, вы правы, — виновато согласился художник. — Мне самому казался неуместным зеленый забор на белом снегу. Это, скорее, напоминает городскую дачу или заповедник.
— Вот именно, — буркнул режиссер и ударил палкой по зеленому забору. — Убирайте!
Через два часа на месте зеленого забора стоял серый, из старых, обветренных досок.
Борис Лукич попросил и кинооператора переставить съемочную камеру на другую точку для более широкого захвата фона. В кадре вместе с катком должны быть видны и приметы поселка, — например, колодец и крыша овчарни. Были сделаны еще кое-какие незначительные перемены. Часам к двенадцати все собрались на площадке и приступили к съемке. Один за другим ярко вспыхивали «юпитеры» — путешествующие кинематографические солнца.
В первый день снимали общие планы катка и Сашины пробеги на коньках по ледяному полю. Каток плотной стеной окружили деревенские ребятишки, с интересом наблюдавшие за киносъемкой, которую видели впервые, и с завистью поглядывавшие на Сашу. Катался он действительно хорошо. Но вдруг неожиданно сбился с темпа, споткнулся и растянулся на льду. В досаде на себя за неловкость, сдерживая боль в локте, испуганно посмотрел на режиссера, ожидая от него раздраженного окрика. Но Борис Лукич улыбнулся, озорно сказал:
