Когда же возник кризис в Карибском море, у всех нервы напряглись до предела, все ждали чрезвычайных событий, которые могли разразиться в любую минуту. Радио и газеты приносили тревожные сообщения о Кубе. На границах ГДР и в Берлине усилились провокации. За каменной стеной, воздвигнутой для защиты демократической части города от западных налетчиков, продолжалась подозрительная возня. То тут, то там фашисты устраивали подкопы, взрывали бомбы, стреляли среди белого дня, убивали солдат Народной армии Германской Демократической Республики.

В свободные минуты Алексей писал письма на родину. Это была единственная возможность поговорить с родными. Как-то он получил сразу три письма.

Сестра прислала фотографию сына, который родился три месяца назад. Вот он какой, Алексеев племянник, шустрый, веселый, похожий на Шуру.

Товарищ писал Алексею о том, что поступил в вечерний техникум и теперь будет работать и учиться.

Самое большое письмо было от отца. Он подробно описывал свою жизнь, хвалил зятя, восхищался внуком, сообщал, что они получили новую отдельную квартиру из двух комнат. «Город наш стал красивым, живем мы в достатке. Не было бы только войны, ну ее к бесу. Я благодарю тебя, сынок, что ты нашел Франца Мюллера и передал ему от меня привет. Я рад, что и он сам, и его дети остались живы и строят новую социалистическую Германию. Значит, наша борьба, пролитая нами кровь и пережитые страдания принесли хорошие плоды...»

Алексей дал товарищам прочитать письмо от отца и показал фотографию племянника. Солдаты молча сидели рядом, вспоминали Родину, думали о будущем. Добрыми глазами разглядывали фотографию малыша, бойкого карапуза с круглыми налитыми щечками и надутыми губами. Мальчик задорно смотрел на мир прищуренными любопытными глазками.

— Удивительное дело, — сказал Алексей, разглядывая фотографию племянника. — У меня какая-то нежность ко всем детишкам, будто они мои. Иногда мне кажется, что я тот самый солдат, что стоит на памятнике, в одной руке держит меч, а в другой малого ребенка.

— Такая наша солдатская жизнь, — ответил Бондарчук. — На то и живем, чтобы защищать малых детей и всех добрых людей.

Алексей закрыл глаза и несколько минут сидел неподвижно. И опять ему вспомнилась вся его жизнь — от раннего детства, когда он с сестренкой Шурой ходил на развалины завода, где погибла мать, и до этой вот минуты. Как много воды утекло с тех пор, как далеко унесла его судьба...

И ему было приятно чувствовать себя недремлющим часовым мирного дня, стражем великой свободы и счастья всех честных людей.

Солдат Антон Никиткин был широкогрудым приметным парнем — с озорными глазами, добрым улыбчивым лицом. Казалось, от него всегда излучалась веселость, как излучается тепло от горячего свеженачищенного самовара. Подвижной и непоседливый, он всегда находил себе какое-нибудь дельное занятие даже в свободное время.

Многие молодые солдаты запомнили Антона Никиткина с тех пор, как они, еще новобранцы, погрузились в Бузулуке в теплушки, чтобы ехать неизвестно куда. Деревенских парней на станции никто не провожал, так как они приехали на сборный пункт из далеких сел, и новобранцы с завистью смотрели на Антона, которого провожала стройная, тоненькая девушка в красном платьице.

Когда поезд тронулся, Антон обнял девушку, трижды поцеловал в губы и вскочил в вагон.

Ребята, сгрудившиеся у дверей, с завистью посмотрели на Антона.

Он, словно угадав их мысли, проговорил, глядя на удаляющуюся девушку:

— За семь километров приехала, чтобы проводить. Это не фунт изюму!..

Город остался позади, и Антон, притихший, задумчивый, отошел от перекладины в двери и остановился рядом с парнем — черноволосым, смуглым, который, сидя на дощатой скамейке, растягивал гармонь, выжимая из нее грустную мелодию.

— Чего стонешь? — вдруг весело спросил у него Антон и захохотал непонятно почему. — Плясовую! Русскую!

Парень заиграл русскую, и Антон пустился в пляс, да так лихо, что его тотчас же окружили новобранцы и начали дружно прихлопывать в ладоши.

Потом Антон попросил у парня гармонь и стал играть сам. Играл он вроде нехотя, пальцы его, казалось, по своей воле метались по клавишам. С застывшим в глазах удивлением, с чистой улыбкой прислушивался он к музыке. Ребята тоже слушали.

Вечером допоздна Антон рассказывал всякие истории: про любовь, про путешествия, про жизнь в дальних странах.

— Откуда ты столько набрался? — спросил кто-то у Антона.

Тот самодовольно ответил:

— Я, брат, все знаю. Я три года киномехаником состоял...

По пути в часть, которая, как потом оказалось, находилась в Ленинграде, Антон Никиткин проявил много талантов. Он сумел сесть на ходу в поезд с двумя ведрами кипятку и не пролить ни капли, а во время остановки купил на три рубля у торговок столько еды, сколько другой не купит и на пятнадцать. Словом, Антон удивил и очаровал всех без исключения новобранцев и стал, как говорится, душой коллектива.

С первых дней службы Никиткин понял, что жизнь солдатская — дело нелегкое, и стал держаться поближе к старослужащим, чтобы перенимать у них житейскую мудрость.

Но, как иногда бывает, веселый нрав Антона, его непоседливость, шутливую болтливость некоторые старослужащие восприняли как несерьезность и добродушно посмеивались над ним. Мол, поглядим, какой ты на деле окажешься. А солдат Зубрилин, мускулистый, высокий парень с остроносым угрюмым лицом и глубоко сидящими серыми глазами, во всеуслышание заявил:

— Для ансамбля песни и пляски такой, может, подошел бы. А для службы — кишка тонка...

Именно этот самый Зубрилин, на удивление всей роте, вскоре стал первым дружком Антона. И началась у них дружба, казалось бы, с пустякового случая.

Как-то вечером Антон увидел Зубрилина в ленинской комнате. Тот сидел за столом и грустно смотрел на свои карманные часы, которые славились на всю роту точностью хода. Потом приложил их к уху, встряхнул, опять приложил и, безнадежно махнув рукой, сунул в карман.

— Не идут? — спросил Антон. — Давай починю!

— Видели таких мастеров, — сердито буркнул Зубрилин. — Это тебе не телега.

— Да покажи-ка, не испорчу, — настаивал Антон.

Зубрилин неохотно протянул часы. Антон открыл крышку, сел ближе к свету, долго рассматривал механизм. Потом достал из бумажника бритвенное лезвие, острым уголком тронул какой-то винтик и, покрутив заводной ключ, плотно закрыл крышку. Не глядя на часы, небрежно протянул их Зубрилину:

— Возьми!

Зубрилин приложил часы к уху и с недоумением посмотрел на Антона. Часы шли... И если бы эти часы могли не только отсчитывать время, но и измерять теплоту человеческих чувств, они бы показали, что в душе хмурого, неприветливого Зубрилина родилось дружелюбие и доверие к Антону Никиткину. Впрочем, командир отделения сержант Стамеска, человек опытный и практичный, заметил дружбу между двумя солдатами и направил ее на пользу службы. В дозор, в разведку или в наряд на кухню — везде он старался посылать рядовых Никиткина и Зубрилина в паре. Это не очень нравилось другим солдатам, ибо каждый был не прочь и на занятиях, и в наряде быть вместе с веселым и покладистым Антоном. Но законом жизни в армии является приказ командира, поэтому все было так, как приказывал командир.

Шло время, постепенно стиралась грань между старослужащими и молодыми солдатами. Антон Никиткин уже знал солдатское ремесло не хуже своего дружка Зубрилина, и никто этому не удивлялся.

Но все были крайне поражены, когда однажды в воскресенье, получив увольнительную, Антон заявил товарищам, которые тоже увольнялись в город, что он должен поездить сегодня по Ленинграду один, без свидетелей. Даже Зубрилина отказался взять в компанию.

— Ясное дело: с девушкой познакомился!