— Закрыто же тут, я ключ потеряла. Дозвольте, я поищу. — Ульяна попятилась назад, но в спину ткнули автоматом.

— Иди вперед, баба, застрелю!

Она не двинулась с места и не притронулась к двери. Немцы сердито кричали:

— Открывай, или пулю в лоб!

В эту минуту дверь заскрипела и распахнулась.

Из комнаты появился Петр, переодетый в одежду партизана. Мать вскрикнула и попятилась назад.

— Хальт! Стой! Руки вверх! — закричали немцы и набросились на Петра, который, к их удивлению, не оказывал сопротивления. Он спокойно стоял, вытирая испачканное лицо рукавом фуфайки. Нарочно широко распахнул дверь, чтобы немцы увидели раскрытое окно. Один из немцев сразу же заметил это и подбежал к окну, понятливо кивнул другим.

— Не трогайте эту женщину, — сказал Петр немцам. — Я влез в окно. Она не знала, что я в ее доме.

— Ты есть партизан? — обступили его немцы, связывая ему руки.

Едва держась на ногах, мать прислонилась к стене. Смотрела на сына, стараясь понять, что он задумал.

— Это ты взорвал мост? — впился в лицо Петра злобным, колючим взглядом один из карателей. — Отвечай, не молчи!

— Да. Это я...

— Почему не поднимаешь руки вверх?

— У меня все равно нет оружия.

— Хенде хох!

Петр с иронической усмешкой смотрел на немца.

— Побереги свои нервы, рыжий. Я не признаю себя побежденным и рук поднимать не буду. Понял? Я на своей земле, и никто не смеет приказывать мне, я сам себе хозяин.

Немец побагровел, с размаху ударил Петра по лицу. Но Петр даже не вздрогнул. Немец ударил еще и еще.

— Сволочь ты, — сквозь зубы процедил Петр. — Ползучая гадина.

— Будешь висеть на веревке! — визгливо закричал немец. — Сегодня же утром, когда поднимется солнце. Забирайте его! Марш!

Дюжие руки солдат схватили Петра, вытолкнули из избы. Он оглянулся на мать, увидал ее бледное, суровое лицо. Она стояла в углу, под иконой, прижимала руки к груди, не шевелилась. Когда глаза сына и матери встретились, Ульяна сорвалась с места, бросилась к Петру, отталкивая немцев.

— Не трогайте его, изверги!

Немцы отшвырнули Ульяну. Она упала, но тут же поднялась, снова бросилась к немцам.

— Стойте! Не уводите!

Рослый краснощекий немец схватил ее за плечи.

— А там никого больше нет? — показал он на дверь в соседнюю комнату.

Ульяна сильным рывком столкнула немца с порога, выбежала во двор за Петром. Конвоир угрожающе нацелил на нее автомат.

— Не трогайте ее! — крикнул Петр немцам. — Она ни в чем не виновата.

Ульяна все-таки пробралась к Петру, сняла с себя теплый платок, дрожащими руками накинула его на шею сына.

Мать и сын в последний раз посмотрели друг другу в глаза...

Она осталась стоять посреди двора — неподвижная, будто окаменелая. Не было слез, только черная боль рвала ей сердце и подступившие к горлу рыдания душили ее, рождая перед глазами вспышки черных молний. Со стоном упала Ульяна на мокрую землю, завыла — страшно и безысходно.

Утром на площади люди увидели раскачивающееся на виселице тело Петра. К груди его была прикреплена фанерка с крупной надписью «Партизан».

Посредине площади, перед виселицей, стояла неподвижная фигура женщины в черном платке. Это была Ульяна... Нет страшнее боли, чем сердечная боль матери по утраченному ребенку. И взрослый, Петр всегда оставался для нее ребенком, ибо она думала о нем как о своей жизни, которая без него — вначале крохотного, а потом взрослого, — казалось, не имела ни радости, ни смысла... И вот нет Петра. И нет слез... Только пекучая черная боль в груди... Как дальше жить ей без сына?.. Нет, дело не в ней самой. Острая жалость к Пете, ужас от понимания того, какие вынес он муки, прежде чем расстался с жизнью, рвали сердце матери на куски.

Словно ветром принесло из прошлых времен тихий напев колыбельной песни. Ульяна не отрывала глаз от свесившейся набок русой головы сына, от его спокойного лица с закрытыми глазами... Вместо развевающихся светлых кудрей сына мать увидела перед собой ржаное поле. Она шла по ржи и несла на руках крохотного Петю.. А потом вспомнила, как с ведрами в руках, босоногая, стояла на берегу речки, любовалась трехлетним Петей, который резвился в стайке ребятишек, с разбегу бросался в воду, взметая сверкающие брызги.

Ульяна очнулась в холодном ознобе, тревожно оглянулась, увидела позади себя толпу односельчан. Люди сурово молчали. В этом молчании, в потемневших скорбных лицах мужиков и баб, в светящихся болью их глазах Ульяна почувствовала сострадание к себе... И еще увидела ненависть — к тем, кто лишил жизни ее сына.

Прощальным взором посмотрела Ульяна на мертвого Петра, медленно поклонилась, повернулась и неторопливо зашагала прочь.

Люди расступились перед Ульяной. Даже немецкий солдат, охранявший виселицу, опустил автомат, посторонился, отвел в сторону глаза. Ульяна прошла мимо немца, как проходят мимо столба или камня. Над ее головой проплывали провода, по сторонам чернели обгорелые крыши домов с высящимися трубами, тихо взмахивали руками-ветвями деревья. То сверкнет клочок ясного неба, то падет темная тень густых ветвей. Свет — тьма, свет — тьма, свет — тьма. Чаще и чаще сменяли друг друга свет и тьма, свет и тьма. Женщина шла, окунаясь в темноту, появляясь на свет, и снова пропадала в темноте.

Ночью Ульяна плотно занавесила в доме окна, зажгла коптилку. Прошла в комнату Петра, подняла коврик, открыла вход в подпол. Бледное пятно света упало в черную яму. Ульяна наклонилась над ямой, сказала в темноту:

— Выходи, если живой.

Заскрипела стремянка, и вскоре из подпола высунулась черная лохматая голова партизана. Раскосые глаза чуть-чуть виднелись в узких щелочках под густыми темными бровями.

— Уже вечер? — спросил партизан, задержавшись на стремянке.

Она кивнула, молча распрямилась.

— Пронесло, значит, — облегченно вздохнул мужчина, щурясь на свет.

Она молча ждала, когда он поднимется, потом захлопнула крышку подпола. Пошла с ночником вперед, как бы приглашая его следовать за собой. Он сразу доверился ее решимости и спокойствию, прошел за ней в переднюю комнату.

На столе дымились щи в серой эмалированной миске, лежал кусок черного хлеба.

— Ешь, — спокойно сказала Ульяна, ставя коптилку на стол.

Он сел и сразу же принялся за еду. Ел торопливо, но без жадности, как проголодавшийся работник.

Ульяна сидела напротив, разглядывала незнакомого человека, непрошеного гостя, принесшего ей самое страшное горе.

— Куда вести тебя? Какую дорогу показывать? — спросила полушепотом.

— До Семеновского переезда доведешь, а там сам доберусь.

Откусывая хлеб, он продолжал хлебать щи.

— В лесу живете? — тихо спросила она.

— Живем где придется.

Она смотрела на него и ждала, когда он наестся. Кажется, он еще совсем молодой, глаза теплые, зоркие, лицо доброе. Рот больно широк и губы толстые, как у теленка, зубы белые, как крупные фасолины. Вот он съел последние крохи хлеба, наклонил миску, выпил через край все до капли, слизнул языком прилипшую капустинку. Перевел дух, улыбнулся.

— Спасибо, хозяюшка. Наелся за всю неделю.

Он посмотрел на женщину и только теперь, кажется, увидел на ней черный платок. Что-то дрогнуло в его лице.

— А где сын?.. — спросил он с нарастающей тревогой.

Ульяна просто сказала:

— Ушел вместо тебя.

— Вместо меня?.. Куда ушел?..

Ульяна смотрела на незнакомца в упор. Перед ее глазами вдруг все поплыло, и она почувствовала, что сейчас упадет на землю, завоет во весь голос. Собралась с силами, отвела глаза в сторону, тихо простонала:

— Повесили немцы моего Петечку.

Лицо партизана застыло, стало бледным.

Потрясенный услышанным, он с трудом поднялся с табуретки, не зная, что сказать, что сделать. Томительные мгновения напряженно и страждуще смотрел ей в глаза, затем взял ее руку, припал губами...