Чашка вдруг выскользнула из Зининых рук, упала на пол, со звоном разбилась. Зина вскрикнула, закрыла лицо руками.

— Что с тобой, девушка? — забеспокоилась Ульяна и, поставив чашку, бросилась к Зинаиде.

Материнским жестом дотронулась до ее плеча, ласково погладила. Зина, как ужаленная, вскочила с места, истерически забила себя в грудь сухими кулаками:

— Зачем вы хотите увезти его? Не дам! Вы жалеете одних и казните других! Зачем приехали?

— Успокойся, милая, не ожесточайся против людей, — мягко остановила ее Ульяна. — Натерпелась ты, бедная.

Зина заплакала. Ее лицо сделалось неприятным и некрасивым, щеки покрылись белыми пятнами, губы задрожали.

— Не плачь, девушка, главное, чтобы он был жив. Доктора-то ходят к нему? — спросила Ульяна.

Всхлипывая, Зинаида опустилась на пол, встала на колени, начала механически собирать черепки разбитой чашки, вдруг вскинула на Ульяну взгляд, полный отчаяния:

— Бессильны доктора против такой болезни. Разбилась его жизнюшка, как эта вот чашка, не склеишь теперь.

Ульяна рассудительно и твердо продолжала свою мысль:

— Стало быть, я сама к докторам пойду. Как же без них? Если разрешат с места трогать, увезу Василия домой. У нас и воздух иной, и забором высоким от людей не отгораживаемся. Может, найдется ему доброе лекарство в нашем краю.

Зинаида пружинисто поднялась во весь рост, кинулась к столу, готовая схватить что попало под руку и ударить непрошеную гостью.

Ульяна с жалостью глядела на девушку. Она подошла к ней, положила руку на плечо, желая успокоить, мирно сказала:

— Если ты хочешь ему добра, зачем же со мной воюешь?

— Вы старше меня, поймите, — заголосила Зинаида. — Как буду жить без него? Разве не видите, что я люблю его? Не приглашайте его к себе, он согласится, а я не в силах помешать.

— Да коли тяжко тебе тут оставаться, езжай с нами. Разве лишняя будешь? Ты же сестра медицинская, вдвоем легче нам будет спасать Василия...

В тот же день Ульяна сходила к докторам, все разузнала о болезни Василия. Врачи не скрыли от нее, что он безнадежен и что они давно удивляются, как он до сих пор держится. По просьбе Ульяны врачи еще раз внимательно осмотрели Василия, подбодрили, а Ульяне наедине сказали, что по-прежнему плох, никаких улучшений не наблюдается. Однако не возражали против того, чтобы Ульяна увезла его, — конечно, со всеми предосторожностями. В его положении, сказали они, весьма желательны новые впечатления. И если у самого больного есть такое желание, не следует препятствовать.

— Перемена обстановки, — сказал врач, — в данном случае может оказаться полезной.

С большим трудом Ульяна, Василий и Зинаида добрались до места. Часть пути летели на самолете, потом ехали поездом, а под конец пришлось с великой предосторожностью передвигаться на бричке, устланной мягким душистым сеном. Усталые, измученные, они въехали на бедный Ульянин двор и поселились в ее тесном жилище.

Путешествие и перемена мест немного взбодрили Василия, он заметно оживился, проявлял интерес ко всему. После нескольких дней отдыха Ульяна решила не ограждать его от людей и от жизни села.

— В запертой избе он опять заскучает, — сказала она Зинаиде. — С людьми ему нужно, чтоб жизня шумела.

Оставив Василия с Зинаидой дома, Ульяна пошла к людям. Появилась на картофельном поле, где работала колхозная бригада, шла вдоль высоких рядов увядающей ботвы, ловко и легко держала лопату на плече. Люди с удивлением смотрели на Ульяну, почтительно кланялись, останавливались, заговаривали с ней.

— Жива-здорова, Ульяна? — кричал озорной старичок Харламов. — Милости прошу к нашему шалашу.

Показав другим, где надо выбирать картошку и куда сносить, старик Харламов опять подошел к Ульяне.

— Сказывают, нашелся твой вояка. Будто больной?

— Авось поправится. Я надеюсь.

К ним подходили председатель колхоза Миронов и агроном Севастьянов.

— Эй, председатель! — крикнул Харламов Евсею Миронову. — Смотри, кто явился.

Миронов протянул руку Ульяне, радушно сказал:

— Доброе здоровьечко, Ульяна Егоровна. Как там твой крестник? Ты бы показала, что за сокол. И кто таков?

— Да разве я хоронюсь от кого? Для всех дом открыт, заходите, милости просим.

— Мы не гордые, зайдем, — пообещал председатель и пошел с Севастьяновым дальше, в другой конец поля.

— Берегись! — кричал тракторист Ленька, подъезжая на тракторе к работающим женщинам. — Задавлю!

Женщины с визгом разбежались в стороны, побросав корзины с картошкой.

Ленька лихо остановил трактор, заглушил мотор, спрыгнул на землю. Не обращая внимания на девок и баб, подошел к Ульяне, осклабил белые зубы:

— Ну что, Егоровна, нашла партизана? Какой он?

— А ты приходи, сам увидишь, — пригласила Ульяна.

— И приду, в самом деле. Может, он мне знакомый какой, если правда, что в наших краях партизанил. Вот дядя Евсей помнит, как я мальчонкой к ним в отряд приходил, от покойного секретаря райкома передавал секрет. Заучил три слова и передал: «Дятел долбит дерево». А что это значило, до сих пор не знаю.

— Это шифер, — серьезно сказала рябая женщина в темной косынке. — Тайна.

— А то как же! Я понимаю.

Старик Харламов не отходил от Ульяны. Прикурил цигарку от окурка, подставленного конюхом Матвеем, затянулся горьким дымом, закашлялся до слез, сплюнул на землю, растер ногой. Растолкал баб и девок, ближе подошел.

— Слышь, Егорьевна, — сказал он писклявым голосом. — Наши ребята, кажись, помнят твоего крестника, может, и я в партизанское время встречался с ним на глухой дорожке, любопытно знать.

— А приходи и ты, сам расспросишь, — позвала и его Ульяна. — Приходите все, люди добрые.

— Приду, посмотрю на сокола. Обязательно приду, любопытно даже.

Весть о том, что отыскался герой-партизан, названный сын Ульяны, быстро облетела село и станцию. В первую же субботу к Ульяниному двору потянулись люди.

В сенях зашумели, загудели незнакомые голоса, заскрипели половицы, беспрерывно хлопала дверь.

В тесный сарайчик, который был кое-как обставлен и приспособлен к жилью, один за другим вошли старик Харламов, Ленька-тракторист, Евсей Миронов, хромой пастух, почтальон Гаврила. За ними ввалились молодые женщины в пестрых платках, старушка в черной шали.

— Принимай гостей, — с тайной радостью говорила Ульяна Василию, который сидел в чистой выглаженной рубашке, гладко выбритый, расчесанный на пробор. — Ну-ка, народ, проходи вперед. Здравствуйте, люди добрые!

Василий с волнением зорко вглядывался в лица, будто стеснялся, что не мог подняться и встретить гостей по-военному, стоя навытяжку.

— Многие про тебя в войну слыхали, а иные и в глаза видели, — поясняла Василию Ульяна. — Пришли вот проведать да потолковать про житье-бытье.

Первым к Василию приблизился Ленька. Сразу узнал партизана, смущенно засмеялся, оскаливая зубы, протянул загорелую руку.

— Здравствуйте, пожалуйста. Не признали? Я — Ленька. Помните, приходил к вам в лес с донесением «Дятел долбит дерево»? На мне тогда был отцовский полушубок и валенки вот такие большущие. А сам я был от горшка два вершка. Прямо как у Некрасова: «В больших сапогах, в полушубке овчинном, в больших рукавицах, а сам с ноготок».

Василий вспомнил Леньку, в волнении схватил протянутую им руку, крепко затряс.

— Какой мужичище вырос! Ни за что не признал бы, если бы не нос пуговкой. Как не помнить. Помню!

Он дотянулся рукой до Ленькиной головы, потрепал буйную шевелюру.

Евсей Миронов остался у порога, с волнением смотрел на Василия, едва сдерживался, чтобы не броситься к партизану. Кинул взгляд на Ульяну, на товарищей, поправил ремень на гимнастерке, словно готовился к разговору с самим генералом или иным важным чином.

А Василий все еще разглядывал паренька, похлопывал его по крепким мужицким плечам, любовался складной фигурой.