— Да ведь и сами управимся, невелико наше хозяйство.

— Вы мужчины, на работе оба. Опять же нельзя в доме без женщины.

Сыромолотов, желая успокоить жену, согласился:

— Правда твоя, мать, тяжело нам будет.

— И я то же говорю. Да живите с Яковом дружно.

Аграфена Павловна замолчала, долгим взглядом посмотрела на мужа, и две слезинки выкатились из глаз на подушку.

— Мирно живите, как при мне…

Егор Саввич вдруг расчувствовался, вытащил платок и стал утирать набухшие слезами глаза. Опустился на колени перед постелью жены.

— Прости меня, мать, коли не так что делал.

— Ступай, — Аграфена Павловна поцеловала мужа в лоб, — ступай. Побыть одна хочу, — подняла ослабшую руку, перекрестила Егора Саввича и еще раз настойчиво повторила: — Ступай. Да Яшу ко мне позови.

Шмыгая носом, Егор Саввич вышел из комнаты жены. Яков был уже дома — он тоже отпросился у Петровского.

— Иди к матери, — сказал ему Сыромолотов.

По его тону Яков догадался, что мать умирает. Не скрывая слез, бросился к ней, прижался головой к ее лицу и зарыдал громко, навзрыд, как ребенок.

— Ну чего ты, Яшенька, чего? — заволновалась Аграфена Павловна. — Не надо так, не убивайся, тяжело мне видеть такое.

Яков подавил рыдания, только вздрагивали широкие плечи. Мать легонько перебирала пальцами его волосы и тихо говорила:

— Последняя у меня к тебе просьба, Яшенька: женись на Дуняше. Славная она девушка, хорошо будете жить.

Яков не отвечал. Мать настойчиво повторила:

— Слышишь меня? Женись на Дуне, Яшенька. И отец так хочет, и я. Дай слово, что выполнишь нашу волю, мне помирать легче будет.

Яков опять не ответил.

— Чего же молчишь? Не люба она тебе?

— Не люба, — тихо и даже зло сказал сын. — Зачем просите? У меня другая девушка есть.

— Девушка есть? Так чего же ты молчал?

— Разве ему скажешь, — Яков мотнул головой в сторону двери. — И слушать не станет.

— Все равно надо бы сказать. Кто такая?

— Люба Звягинцева, учительница.

Аграфена Павловна помолчала, обдумывая слова сына. Тяжело вздохнула.

— Не пара она тебе, Яшенька, и отец против будет. Женись на Дуне, слышишь? Обещай мне, Яшенька, Христом-богом прошу.

— Будь по-вашему, — через силу выдавил сын, — только не получится у нас жизни.

— Получится, Яшенька, молод ты еще, многого не понимаешь. Вот теперь я спокойно помру. Отца слушайся во всем, он худого не присоветует.

Днем к Сыромолотовым пришел приисковый доктор — старенький немец Оскар Миллер, или, как все его звали, Осип Иванович. Вместе с ним была и Ксюша. Девушка понравилась старику, и он всюду брал ее с собой. Осип Иванович долго выслушивал больную, а потом укоризненно сказал Сыромолотову:

— Надо бы вперед звать меня. Много-много вперед. Ваш жена болель давно. Теперь медицина не помогайт. Очень поздно.

Вечером Аграфена Павловна тихо и спокойно умерла.

К зиме на Зареченский прииск стали прибывать долгожданные грузы. На телегах везли разобранные по частям машины, лес, инструменты. На шахте «Золотая роза» Петровский уже давно приготовился к реконструкции. У него все было продумано, и работы начались незамедлительно. Часть людей Афанасий Иванович оставил на добычных работах, а остальных перевел на установку прибывающих механизмов. Сделать это на ходу, не останавливая шахту, было нелегко. Но именно в таких трудных условиях и проявились способности Петровского, как хорошего организатора и хозяина, отлично знающего горное дело. Петровский приходил ранним утром, часто еще до рассвета, а уходил поздно вечером. Случалось, он и спал в маленькой каморке, именуемой кабинетом. Жена у Афанасия Ивановича давно умерла, детей не было, жил он вместе с сестрой, старой девой с довольно сварливым характером. Может быть, поэтому старик особенно и не торопился домой. А на шахте он чувствовал себя хорошо и был вполне счастлив.

Старатели любили немного чудаковатого Афанасия Ивановича за прекрасное знание дела и доброе сердце. Порой добродушно подшучивали над ним, но все распоряжения выполняли без проволочек. Пожалуй, только из-за Афанасия Ивановича, всегда зорко стоявшего на страже интересов рабочих, люди не уходили с шахты, хотя заработки здесь давно стали едва ли не самыми низкими на прииске.

Когда реконструкция прииска стала делом решенным, Петровский устроил рабочее собрание, пригласив на него всех старателей. Волнуясь, он стал рассказывать о намечаемой реконструкции.

— Наша «Роза», — говорил Афанасий Иванович, — еще покажет себя на весь Урал, да-с. Считаю долгом своим предупредить вас, товарищи, что еще некоторое время нам придется жить весьма стесненно. Зато потом мы получим прекрасные условия для труда.

Шахтеры сидели кто прямо на земле, кто на подвернувшихся под руку чурбаках, тачках, ящиках, покуривали махорку и папиросы и очень внимательно слушали своего начальника.

— Прошу посмотреть сюда, — Афанасий Иванович развернул большой план шахты, нарисованный на нескольких склеенных вместе серых листах бумаги, он просидел над ним несколько ночей. — Вот наша «Золотая роза». Вы видите ее здесь такой, какая она сейчас. Заштрихованные места — это участки, где мы добываем песок. А красным карандашом показано, где еще можно и нужно добывать этот самый песок. Всем видно, товарищи? Я убежден, глубоко убежден, что пока мы лишь прикоснулись к настоящему золоту и берем его не столько, сколько можно-с. Но у нас не было возможности работать по-другому. А теперь она появилась. Да-с.

Петровский развернул другой рулон бумаги и закрыл им первый, пригладил растрепанные редкие седые волосы — он был без фуражки — и продолжал:

— Вот здесь та же самая «Золотая роза» в будущем. В очень недалеком будущем. Вы, конечно, видите, как мало она похожа на прежнюю. Вот здесь мы начнем новые проходки, здесь будут забои. Нам с вами товарищи, предстоит много потрудиться. И чтобы лучше сделать эту работу, я прошу каждого, у кого есть какие-нибудь соображения для пользы общего дела, рассказать о них. Вот так-с. Милости прошу высказаться.

Прямо здесь же, на собрании, поднимались старатели, высказывали предложения, советовали, что и как лучше сделать. Многие знали «Золотую розу» не хуже Петровского, так как сами работали на ней почти всю жизнь, здесь же трудились их отцы и деды.

Майский почти каждый день бывал на этой шахте. Наблюдая за ходом работ, он ни во что не вмешивался, ограничиваясь отдельными указаниями. Если же директор и давал советы, то делал это осторожно и замечания высказывал только Афанасию Ивановичу. Чаще всего Петровский с ним соглашался, потому что признал в новом директоре настоящего, умного и заботливого хозяина. Но если он был убежден в собственной правоте, то спорил до хрипоты.

Словом, на «Золотой розе» дела шли хорошо. Зато на другой шахте — «Таежной», — где тоже началась реконструкция, работы продвигались медленно. Начальником здесь был Ашот Ованесович Карапетян — человек лет сорока, очень горячий, не терпевший, когда ему указывали или что-то советовали.

— Зачем так говоришь? — сходу начинал возражать он, едва Майский высказал неудовлетворение начатыми работами. — Мы что, бездельники? Даром едим свой хлеб, да? Или не знаем, что делать надо?

— Не горячитесь, Ашот Ованесович, — успокаивал его директор, — никто вас бездельниками не считает. Но работы вы затянули, факт.

— Э, товарищ директор! Почему затянули?

— А вот как раз это я и хочу узнать…

— Людей У меня мало, раз…

— У Петровского не больше.

— Зачем мне Петровский? Пусть он сидит на своей «Розе». Нет, ты скажи, я золото даю? Даю? Плохое золото?

— Да, сейчас «Таежная» дает хорошее золото и, пожалуй, больше двух остальных шахт вместе взятых. Но она может давать больше.

— Больше, больше, — Карапетян неистово жестикулировал. — Кто тебе сказал? Где его брать? Ты знаешь, какие у нас машины. Разве это машины? Тьфу! Их только выбросить на свалку.