— Мне весьма приятно познакомиться с вами, Оскар Густавович, — улыбнулся Виноградов, а мысленно ругая старика — помешал интересному разговору с миловидной девушкой. — Надеюсь, мы будем друзьями.

Ксюша стояла, не поднимая глаз, благодарная Осипу Ивановичу за то, что он выручил ее из трудного положения. В душе она возмущалась поведением молодого человека, его развязностью и совсем не знала, как себя вести с ним. Поболтав еще немного и опять выразив надежду на будущие встречи, инженер простился и ушел. В последующие дни Виктору Афанасьевичу не удалось увидеть Ксюшу: в амбулаторию он заходить не хотел, а в иных местах она ему не встречалась. Девушка, заинтересовала Виноградова, и он стал просить Майского включить медсестру в разведочный отряд. Теперь, когда задача была успешно решена, оставалось посмотреть на близнецов и решить, стоит ли их брать в тайгу.

Сашку и Пашку инженер нашел без труда: ребята вертелись около школы, хотя занятия уже кончились. Виноградов зашел с ними в пустой класс, сел на место учительницы, а братьев посадил на первую парту перед собой.

— Ну-с, — Виктор Афанасьевич строго посмотрел на ребят. — Вам известно, кто я?

Притихшие и немного напуганные братья Ильины разом замотали головами.

— Нет, дяденька, мы не знаем.

— Я вам не дяденька. Меня зовут Виктор Афанасьевич. Запомните. Я начальник поискового отряда, который скоро отправится я тайгу. Хотите пойти со мной?

— В тайгу? С вами? — Пашка недоверчиво во все глаза смотрел на инженера. Чудной какой-то: то строгий, то улыбается. — А зачем в тайгу-то?

— Будем искать золото. Интересная работа. Вернемся осенью. Лошадей дам…

— Ну да?! — Сашка явно считал все это скрытым подвохом. — Смеетесь, наверное.

— Если сказал дам, значит, дам. Каждому лошадь. И одежду, — Виноградов мельком посмотрел на старенькую, с чужого плеча одежду братьев, много раз штопанную, на развалившиеся ботинки. — Сапоги получите, плащи, словом, все, что полагается. Будете хорошо работать, осенью вернетесь богачами. Как, подходит? Только быстрее шевелите мозгами.

— А что мы будем делать? — деловито поинтересовался Пашка. Незнакомец начинал ему нравиться, и он поверил, что предложение делается всерьез.

— Вот это уже мужской разговор. Копать землю. Не везде, конечно, а там, где я буду показывать. Много копать придется. Вы подумайте. Работа тяжелая.

— А мы не боимся, — торопливо вставил Сашка, он тоже поверил в серьезность разговора. — Мы привычные, справимся.

— И я считаю, справитесь. Ребята вы как будто сильные, а?

— Сильные. Смотрите, во, — Пашка согнул руку в локте, показывая мускулы. — Во, смотрите! Да вы пощупайте, пощупайте. И у Сашки также. Покажи, Сашка.

Скрывая улыбку, Виноградов нагнулся к Пашке, пощупал его руку, притворно изумился.

— Ого! Прямо железо. Значит, решено?

— Решено, — хором ответили братья.

— Тогда зовите мать, поговорим еще с ней.

Виноградову понравились Пашка и Сашка. Они с детства привыкли работать, были развиты не по летам, послушные — это он сразу подметил, чего же еще? Глафира, узнав, что сыновья будут все лето сыты, носить казенную одежду, да еще и заработают неплохо, тут же дала согласие.

— Спасибо вам, — кланяясь, заговорила она. — Уж как и благодарить вас, не знаю. Нам-то какое облегчение.

— Ну-ну, не надо, — смутился Виктор Афанасьевич, — не люблю я этого. Подготовьте ребят. Скоро мы выезжаем.

— А чего ж их готовить-то? Они, батюшка, всегда готовы. Как скажете, так и поедут.

— Завтра пусть придут получить одежду.

Сказав директору, что близнецов он берет, Виноградов узнал от него о согласии Ксюши. Александр Васильевич умолчал только, что, к его удивлению, девушку даже уговаривать не пришлось. Воспротивился было Оскар Миллер, но потом уступил: ему понравился инженер.

— Он есть воспитательный молодой чьеловьек, — пояснил лекарь. — Имеет хороший манер.

Через два дня отряд Виноградова выехал в тайгу.

Такого с Егором Саввичем Сыромолотовым еще не бывало: третью ночь подряд не может уснуть. Ворочается с боку на бок на пышной перине, перевертывает подушку холодной стороной на верх, то с головой укроется одеялом, то сбросит его, а сон все не берет. Пробовал и в сковородку с водой глядеть, и маковое зерно есть, и водку пил — не помогает. Нет сна ни в одном глазу. Перед тем, как идти спать, старший конюх подолгу выстаивал около икон, читая все молитвы, какие в таком случае полагаются, а потом, утомленный поклонами, с ноющей поясницей, ложился в постель и закрывал глаза. Тут-то и начиналось. Одна дума беспокойнее другой лезла в голову. То представится, как остановился на лесной полянке, как подобрал с земли камешек, чтобы запустить в сороку-трещотку, а камешек-то золотым самородком обернулся. Будто вчера видел гнездо, лежат в нем гладенькие тяжеленькие камешки. И сколько их там, в ямке-то? Дай бог побольше.

А потом безвестный бродяжка на ум приходит. И надо же ему было у тайника остановиться, мало разве в тайге места. Видно, бог так судил, видно, на роду бродяжке было написано. А он, Егор Саввич, только послушное орудие воли всевышнего. Не хотел убивать, вышло так. И давно тот грех замолил. Вот только зачем бродяжка ночами является, покой смущает. Смотрит горестно: за что ты меня, Егор Саввич, по башке-то трахнул?

Или пожар таежный. Закроет глаза старший конюх и опять видит горящие деревья, дымные полосы, светляки-искры. Ох, как бежал тогда, страху-то натерпелся, мог ведь и не выбраться из огня-то. Если то кара господня была за бродяжку, определенно сгорел бы. А бог не допустил.

Помолиться бы в церковь сходить, да нет больше церкви, закрыли ее ироды. Колокола, что комсомольцы сбросили, увезли куда-то. Сказывают, будто в Златогорск на переплав. Ценный, мол, металл. А в самой церкви склад, нечестивцы, устроили. Машины разные хранят там, да еще мастерскую ремонтную оборудовали. Испоганили божий храм. Только кресты погнутые так и остались на куполах. Позолота с них облезла, смотреть горько. Отец Макарий вскорости, как погром был учинен, уехал в Златогорск. Там две церкви еще не закрыли. В одной отец Макарий и справляет службу. Как-то ездил в город, видел его и едва признал. Совсем старик, сгорбился, облысел, и от прежнего голоса ничего не осталось.

Вот времена пришли. Все вверх дном, все шиворот-наворот. Взять особняк, в котором когда-то жил управляющий прииском Сартаков. Сам никогда его не видел, а от других слышал, будто грозный был человек и хозяин настоящий. Будто повесился он, когда революция началась. Разное рассказывают те, кто помнят еще его. Одни — испугался, мол, большевиков, другие — жена изменила, с казачьим офицером уехала, да и добро с собой самое ценное прихватила. Никто не захотел селиться в особняке, и много лет он пустовал, пока не приехал директором на прииск Еремеев. Этому особняк понравился. Ремонт сделал и жил в нем, как барин. Алексашка в особняк не пошел. Не понравился он ему, что ли? Теперь в особняке Дом культуры. Комсомольцы, паскудники, туда забрались. Спектакли свои играют, еще чем-то занимаются. Говорят, любой приходи, никому не воспрещается. Испакостили дом, плакатов понавешали, портретов. Вот как большевистская власть кончится, не прозевать надо и особняк-то к рукам прибрать. Много, поди, охотников на него сыщется… Эвон куда мысли-то завели…

Тикают в горнице большие старинные часы в темном деревянном футляре со стеклянной дверцей. Вот зашипело что-то в них, как рассерженный кот, щелкнуло, зазвенело. Раз ударили, два… Два часа ночи. Господи, да что же это такое, сон-то где? И опять ворочается с боку на бок Егор Саввич, поддает кулаками подушку.

Ни с того, ни с сего Федор Парамонов припомнился. Давненько с ним не видались, да и не больно охота лишний раз встречаться. Побаивается Егор Саввич Федора и не очень-то верит его словам и посулам. Стоит Советская власть, и не видно, чтобы пошатывалась. С годами недовольных ею все меньше. Вот ведь обидно что. О прежних временах даже старики все реже поминают. А о молодежи и говорить нечего, о будущем у ней все разговоры. Данилка Пестряков, будь он трижды неладен, вон как в гору пошел. Сказывают, неслыханного весу самородки нашел, никогда таких в Зареченске не поднимали. Самый теперь знаменитый человек. Приезжали из Златогорска, фотографировали недотепу. Потом газеты с его портретом получили. Улыбается во всю рожу, доволен. А чем доволен-то? Был дурак, дураком и остался. Столько золота в казну сбурил. Умному бы человеку такое богатство. Вот уж верно говорят: дуракам счастье. И кто бы подумал, на самой завалящей шахтенке, на той, что раньше Унылой звалась.