За весь вечер Яков лишь раз посмотрел на невесту и то мельком. По мере того, как он наливался вином, взгляд его тупел, а движения становились медленнее и неувереннее. В конце концов сидевший рядом гость подтолкнул парня в бок и сказал громким шепотом:

— Не больно напивайся-то, Яков, не справишься со своим жениховским делом, опозоришься, смотри.

Вместо ответа молодой Сыромолотов снова наполнил вином свой стакан. Гость только покачал головой:

— Дурень ты дурень.

По обычаю гости несколько раз поднимали стаканы и кричали «горько». Яков и Дуня вставали, не глядя друг на друга неумело целовались и поспешно садились. Гости смеялись над ними, грубо подшучивали, потом перестали обращать внимание на молодых и занялись своими делами: выпивали, закусывали, громко разговаривали, пробовали даже петь, но голоса звучали нестройно и сбивчиво. Данилка Пестряков, приглашенный на свадьбу ради своей гармони, одиноко сидел в углу и что-то тихо, задумчиво наигрывал. Потом о нем вспомнили, и началась пляска.

В полночь молодых отвели в отведенную им комнату. Яков, едва державшийся на ногах, с трудом стянул сапоги и, не снимая костюма, повалился на пышную кровать. Дуня, не зная, что делать, стояла посреди комнаты, накручивая на пальцы обшитый кружевом носовой платок.

— Яша, — наконец позвала она, — ты бы разделся.

В ответ Яков пробормотал что-то невнятное. Открыл помутневшие глаза, сел на кровати и с недоумением осмотрелся.

— Ты… ты… кто такая?

— Как кто? — девушка смотрела на него испуганно. — Жена я. Твоя жена…

— Жена? Моя жена? Ха-ха-ха-ха… — Яков залился идиотским смехом, лицо его побагровело. Неожиданно он оборвал смех и сказал совсем трезвым голосом: — Эх, Дуня! Почему я такой несчастный?

— Не знаю, — отозвалась Дуня. На глазах у нее навернулись слезы. — Ты сердишься на меня?

— На тебя? Ты-то при чем тут?

Он запустил пальцы в пышные волосы и стал качать головой. Послышалось сдавленное, глухое рыдание. Дуня испугалась еще больше.

— Яша, Яшенька! Не надо так, успокойся. Люди услышат.

Движимая каким-то неведомым чувством, может быть, состраданием, свойственным каждой женщине, она попыталась утешить плачущего мужа. Села рядом, осторожно обняла его голову, прижала к груди.

— Успокойся, Яша. Ну зачем ты так?

— Да знаешь ли ты… — Яков заговорил плаксиво, как малое дитя. — Ведь я не тебя, другую люблю. Как я жить-то с тобой буду? Ну зачем ты за меня шла? Зачем?

— Я буду тебя любить, Яша, буду все делать, что прикажешь. Как-нибудь проживем. Куда нам теперь деваться-то?

Из столовой доносились пьяные голоса, обрывки песен, выкрики. Гости продолжали веселиться. Яков притих, плечи его перестали вздрагивать. Он поднял голову, увидел совсем близко большие, добрые и доверчивые глаза. Ему стало хорошо от того, что вот нашелся хоть один человек, который его понял и пожалел. Он тихонько обнял девушку, прижался мокрой щекой к ее щеке. Дуня гладила его голову и все повторяла:

— Успокойся, Яшенька, успокойся, хороший мой.

Потом она сняла с него измятый пиджак, заботливо повесила на спинку стула, помогла раздеться и уложила в постель. Яков тут же захрапел. Несколько минут Дуня смотрела на его лицо, спокойное и совсем мальчишеское, тихонько и с нежностью поцеловала, потом задула лампу. Быстро разделась и осторожно, чтобы не разбудить спящего, легла рядом.

Девушка долго не могла уснуть. Лежала с открытыми глазами, прислушивалась к голосам из соседней комнаты и время от времени крестилась. Рядом сонно ворочался Яков, что-то быстро и неразборчиво бормотал. Дуня осторожно отодвигалась, чтобы не беспокоить его. Не так представляла она свое замужество. Вот пришла в чужой дом. Что ждет ее здесь, ко двору ли придется? Яков ей нравился, она и раньше изредка видела его. Да и какой девушке такой не понравится: рослый, красивый, характера тихого. А он сказал, что не любит ее, что другая ему по сердцу. Может, привыкнет, полюбит… Зато и у нее теперь есть муж… А вот свекор какой-то непонятный… Так и не додумав своих беспокойных дум, она, измученная, уснула.

Сон был короткий. Дуня привыкла вставать рано. И на этот раз поднялась до света. Яков лежал на спине и громко храпел. С минуту она смотрела на мужа, улыбнулась, когда он смешно зачмокал губами. Вот он, ее муж. Ее.

Через замерзшие окна в комнату пробивался свет нарождавшегося дня. Дуня быстро оделась в простенькое темное платье и вышла в столовую.

В комнате стоял тяжелый запах вина, лука и кислой капусты. На столе в беспорядке громоздилась посуда с остатками закусок, пустые бутылки. На полу белели осколки посуды. Это гости били вчера тарелки «на счастье».

Из кухни вышла Мелентьевна.

— Поднялась? — удивилась она, увидев молодую. — Чегой-то рано так?

— Я завсегда рано встаю, — тихо ответила Дуня.

— Оно и верно. Чего в постели-то валяться, к лени себя приучать.

Мелентьевна с интересом посмотрела на Дуню.

— Яков-то спит?

— Спит.

— Ну и ладно. Давай-ка, девонька, прибирать комнаты. Эвон, что гости-то понатворили.

— Сейчас, тетенька, — живо отозвалась Дуня. — Вы только скажите, что надо делать.

Так началась ее новая жизнь.

Ближе к весне, по последнему санному пути на Зареченский прииск стала прибывать драга. Везли ее разобранную на специально подготовленных широких санях. Части драги сгружали у большой ямы в Глухом Логу. Когда-то здесь были первые неглубокие шахты, давно заброшенные. Майский намеревался расширить котлован, подвести к нему воду из Черемуховки и пустить здесь машину.

Солнце с каждым днем припекало сильнее, дороги раскисли. Лошади, выбиваясь из сил, тащили тяжелый груз, часто застревали на трудных участках длинного пути. Майский торопил возчиков, Буйного, который отвечал за перевозку драги. Во что бы то ни стало надо успеть перевезти всю драгу до начала распутицы.

В Зареченске мало кто знал, что такое драга, и никто не видал этой машины. Старатели приходили посмотреть на отдельные узлы и механизмы, ничего не могли понять и только недоуменно качали головами. Стали поговаривать, что теперь шахты закроют, рабочих распустят, останется лишь несколько человек обслуживать удивительную фабрику. Кто распускал такие слухи — неизвестно, только они встревожили зареченцев и быстро докатились до Слепова. Он пришел к директору прииска озабоченный. Подождал, пока ушли люди, и, когда они остались вдвоем, спросил:

— Слыхал, Александр Васильич, о чем в народе говорят?

— Равное говорят, — ответил тот, продолжая писать в большом блокноте, с которым не расставался.

— Ты о чем?

— О драге.

— Думаешь, не успеем всю перевезти до распутицы? — Майский ощутил легкое беспокойство.

— Может, и успеем. Только беспокоюсь я о другом: как бы сохранить в целости то, что уже привезли.

— Интересно! — директор бросил карандаш и откинулся на спинку стула. — Ты что же, Иван Иванович, думаешь, драгу растащат?

— И растащить могут. А главное, как бы не попортили. Кто-то пустил среди старателей слушок, будто, как только драгу соберут и она начнет работать, шахты закроют, а всех рабочих уволят. Понимаешь, какая штука?

— Понимаю, черт возьми! — Александр Васильевич встал, одернул гимнастерку и вышел из-за стола. Остановился перед Слеповым, засунув руки в карманы брюк и слегка покачиваясь на носках. — Но ведь это нелепость. На такой слух могут клюнуть либо круглые дураки, либо совсем темные люди.

— Насчет дураков брось, людей не обижай, — сердито сказал Иван Иванович и по привычке потер подбородок. — А вот неграмотных людей у нас много. Да и когда им было учиться? А неграмотного человека обмануть легко. Люба Звягинцева — наша учительница, недавно была у меня. Говорит: давайте организуем по вечерам занятия со старателями. Многому не научу, но писать, считать и читать обязательно. Между прочим, у этой славной девушки личное горе, трагедия даже. Сыромолотов Яков — сын старшего конюха, женился, а Люба его любит. На другой женился.