— Фу, — поморщилась Люба, — никак не могу его отучить от этой глупой привычки. Начинай прямо о деле.
— Начинай. Ты же сбила ход моих мыслей… — Данилка явно был не мастак на речи. Он замолчал, подбирая слова, усиленно морща лоб. — Этого-того, значит, прихожу я, а тут письмо…
— Ничего не понимаю, — Иван Иванович вытащил платок и громко высморкался. — Извините меня, ребята, простыл немного. Давай дальше, Данила Григорьевич.
— Значит, письмо… Мне письмо. Ну я, этого-того, думаю: от кого? Разве от Якова, от Сыромолотова то есть…
Терпение Любы кончилось, она встала, выхватила из рук Данилки бумажку и передала Слепову.
— Вот это письмо получил он, Данилка. Читайте.
Иван Иванович достал очки с большими круглыми стеклами и придвинулся ближе к свету. Писал кто-то не очень грамотно: строчки расползались, буквы подпрыгивали, в словах ошибки.
«Ежели ты, сукин ты сын, — читал Слепов, — будешь баламутить воду, то жизни своей не возрадуешься. Это мы тебе говорим, рабочий. И ты, имея совесть, должон вникнуть в положение. Работай, как все, и не выскакивай, начальству на глаза не лезь. А пользу свою можешь соблюсти иначе, пораскинь мозгами да смотри получше. Но ежели ты, Данилка, не послушаешь нас, тогда смотри, худо будет. А что патрет твой в газете пропечатали, так чихали мы на патрет. Мотай себе на ус…»
Прочитав последние слова, парторг посмотрел на молодого бригадира. Лицо Пестрякова не выражало ни страха, ни растерянности.
— Гадость какая. Каким образом эта писулька попала к тебе, Данила Григорьевич?
— Говорил же я. Прихожу, а письмо, этого-того, лежит, значит…
— Лучше я расскажу, — опять перебила Люба. — Можно?
— Рассказывай, — согласился Иван Иванович, а Данилка облегченно и шумно вздохнул, радуясь, что избавлен от труда говорить. Девушка начала, как на уроке в классе.
— Дело было так, Иван Иванович. Приходит вчера Данилка с работы, а мать ему говорит: тебе вот письмо пришло. Он удивился: что за письмо, от кого. Подумал, не друг ли его Яков Сыромолотов написал. Конверт замусоленный, ни марки, ни штемпеля почтового. Спросил мать, где она взяла письмо. Та отвечает: в сенцах, под дверью лежало. Значит, кто-то подбросил.
Пестряков, слушая девушку, согласно кивал головой: так, мол, так оно все и было.
— Прочитал и сразу догадался: угрожают ему. Кому-то, Иван Иванович, не нравится, что бригада Данилки передовая не только на шахте «Комсомольской», но и на прииске. Он парень как будто смирный, а тут разозлился: угрожать? Ну подождите, не то еще увидите. Пришел сегодня на смену, собрал свою бригаду и прочитал ребятам письмо. Всех, конечно, возмутило. Жаловаться они никому не стали, а решили ответить по-своему. И дали две с половиной нормы за смену.
— Две с гаком, — подтвердил Данилка.
— Молодцы, ребята, — не удержался Слепов.
— И я то же сказала ему, — Люба чем больше говорила, тем сильнее возбуждалась. Она встала и начала прохаживаться вдоль рядов парт, словно на уроке. — Комсомольцев глупыми угрозами не запугать. Сегодня одна бригада Пестрякова дает две с половиной нормы в смену, а завтра так будут работать десять бригад, а через полгода — все. Письмо с грязными угрозами написал какой-то один отсталый элемент…
— Вот здесь ты ошибаешься, Любовь Ивановна, — мягко сказал Слепов. — Очень возможно, что письмо сочинял не один человек, а несколько.
— Ну и пусть! — запальчиво возразила девушка, поправляя волосы привычным движением. — Нас много, а таких, как эти бумагомараки, жалкая кучка. Ничего они не сделают, и не помешают нам. Вот он у меня совета спрашивает, Иван Иванович. А я говорю: пойдем к парторгу, расскажем, он должен об этом знать. Так нет, дескать, чего мы жаловаться будем, я не из пугливых, если что — сам справлюсь. Не понимает политической важности факта. А вы как раз в это время и зашли.
— Все правильно, Любовь Ивановна, все правильно. Мой тебе совет, Данила Григорьевич, не бояться подленьких угроз и работать, не снижая темпов. На твою бригаду равняются, к вам идут за опытом с других шахт. И если еще что-то случится в подобном роде, дай знать в любое время. Ну, а когда поздно возвращаешься откуда-нибудь… из клуба, например, будь осторожен, Данила Григорьевич. Мало ли что бывает.
— Так я их и испугался, — Данилка возмущенно задвигал белесыми бровями, бросая взгляды то на парторга, то на учительницу. — Держи карман шире. Не на того напали.
— И все-таки, Данила Григорьич, осторожность не мешает, — уже строго повторил Слепов, он понял, что напрасно заговорил об этом в присутствии девушки. В парне заиграло самолюбие. Он не хочет выглядеть трусом. — Я знаю, ты не робкого десятка, но вспомни хотя бы Петю Каргаполова. Он тоже не был трусом.
Слепов подошел к Пестрякову, положил руки ему на плечи.
— Договорились, Данила Григорьич?
— Ну я, этого-того, буду, ладно…
— Любовь Ивановна, — парторг повернулся к учительнице, — я ведь зашел расспросить, как работают комсомольцы. Партийное собрание скоро. Ты сейчас хорошо тут говорила. Вот и на собрании так выступи, расскажи о комсомольцах. Собрание будет открытое, пусть приходят все комсомольцы. А писульку эту, если не возражаете, возьму. Для доклада сгодится.
За ужином Иван Иванович все думал о последних событиях на прииске, об исчезновении Тарасенко, думал о том, как проще и понятнее рассказать старателям о задачах, стоящих перед всей страной и в первую очередь — перед рабочим классом. Он так углубился в свои мысли, что жена, молча наблюдавшая за ним, не вытерпела.
— Понравилась лапша-то?
— Лапша? — Иван Иванович недоумевающе посмотрел на супругу. — Да, вкусная. Тебе бы, Стюра, в ресторане готовить. Я-то, знаешь ведь, небольшой знаток и ценитель. Вкусная лапша, прямо как с курицей.
— С курицей и есть, — смягчилась Стюра. — Пеструшку сварила, все равно не несется. А ты даже и не заметил.
— Я же сказал: вкусная лапша. Только зачем же ты ее, пеструшку-то…
— Чтобы тебя покормить получше. Все постное да постное. Работаешь много, опять вот пожелтел.
— Это я загорел просто. Солнце-то теперь вон какое. Спасибо, милая, и ты уж извини меня, ладно?
Иван Иванович взял руки жены и ласково стал гладить. Она удивилась.
— Чего ты, право…
— Сколько эти руки для меня сделали. Не будь их, давно бы не было Ивана Слепова.
— Да будет тебе, Ваня. И я могу то же о тебе сказать.
— Обо мне не надо. Мало, мало я для тебя делал, мало заботился, а потому в большом долгу. И когда этот долг отдам — не знаю.
Иван Иванович наклонился к жене, поцеловал.
— Я пойду, Стюра, покопаюсь немного в саду, пока еще светло. Ладно?
Женщина кивнула. Он ушел, а Стюра еще долго сидела за столом, смотрела на стул, где только что сидел муж, и вспоминала свою жизнь, как познакомилась с Ваней, как поженились они в трудное и тревожное время, какой верной опорой был для нее всегда муж, какая у него добрая душа. Все думает и заботится о других, а себя забывает.
А Иван Иванович, попав в привычную обстановку знакомого до каждой ветки сада, все обдумывал доклад, сопоставлял факты, делал выводы и когда поздно вечером сел писать, он уже четко и ясно представлял, что скажет людям.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Партийно-комсомольское открытое собрание проводили в клубе. Над сценой во всю ее длину протянулось широкое кумачовое полотнище: «От ударных бригад — к ударным участкам и шахтам». Народу собралось много. Пришли даже и те из беспартийных, кто редко бывал на собраниях.
Доклад Ивана Ивановича подходил к концу. Он говорил спокойно, ровным голосом, изредка заглядывая в тетрадь, чтобы не забыть о каком-нибудь факте, подкрепляющим высказанную мысль.
…— Сейчас, когда предприятия оснащаются новой техникой, просто стыдно работать по старым нормам. Сами рабочие изменяют их, повышают выработку.
В зале началось движение, послышались одобрительные возгласы. Слепов немного выждал и продолжал:
