— Да ты не серчай, Егор Саввич, я ведь так просто, к слову сказал.

— То-то. Больно у тебя все просто стало. Знай, сверчок, свой шесток, не то могу тебя туда послать, куда и Макар телят не гонял.

— Ну уж, Егор Саввич, ты уж скажешь, — в глазах старика опять появилась нагловатинка. — Тебе же без Сморчка худо будет. Мы ведь одной веревочкой связаны.

Егор Саввич опешил. Такого раньше он не слыхал.

— Эт-то как понимать прикажешь?

— Где уж нам приказывать, — Сморчок хихикнул в сморщенный коричневый кулачок. — Мы люди маленькие. Понимай, как знаешь.

— Я вот так понимаю, — Сыромолотов чуть не задохнулся от гнева, глаза его налились кровью. Схватив старика за рубаху, он рывком притянул его к себе. Рубаха затрещала. — Я такого не потерплю. С кем, говоришь, забыл? Рука у меня тяжелая: хлопну раз — и дух вон.

Сморчок едва не сполз со стула и каким-то чудом удержался на самом краешке. В глазах у него заметался страх. Торопливо забормотал:

— Ну будет тебе, Егор Саввич, будет. Зачем рубаху-то рвать. Новая почти рубаха-то.

— Плевать мне на твою рубаху и на тебя, — Егор Саввич также рывком оттолкнул старика. — Со мной шутки плохи, запомни.

— Запомню, — отозвался Сморчок, и в голосе его Сыромолотову послышалась плохо скрытая угроза. — Сморчок все помнит. Память, слава богу, у него еще имеется. И тот разговор у директора Сморчок тоже помнит. До самого, что ни на есть последнего словечка. Ты же тогда покривил душой, Егор Саввич, не так разобъяснял директору свою жисть-то.

Так вот почему старик нагло ведет себя. Перемена в его поведении стала видна именно после того разговора. Вот в чем дело-то. Сморчок знал многое о бывшем виноторговце и теперь, видимо, намеревался использовать положение. Ах, ты, вошь несчастная. Ну, погоди… Егор Саввич сумрачно, исподлобья смотрел на съежившегося Сморчка, на его тонкие темные руки, на сморщенное и тоже темное лицо, обрамленное седыми космами. И в чем только душа держится, а туда же, грозить. Для чего такие вот живут? Кому они нужны? Однако лучше пока с ним не ссориться, напакостить может. Вот пойдет и скажет Алексашке: Сыромолотов, мол, не тот, за кого себя выдает. Вот он кто на самом-то деле.

— Ладно, — уже миролюбивее заговорил Егор Саввич, — кто старое вспомнит, тому глаз вон.

— И я тоже говорю. Зачем нам ссориться? Мы еще друг другу сгодимся, — обрадованно подхватил Сморчок. — Ты мой благодетель, Егор Саввич, это я ведь очень даже понимаю.

Старший конюх подошел к шкафчику, достал графин и два стакана. Старик загоревшимися глазами следил за ним. Кадык, выпиравший острым бугром на его жилистой шее, судорожно задвигался. Налив в стаканы настойки, Сыромолотов один придвинул Сморчку.

— Пей, нето.

— Вот это дело, это по-христиански.

С обычной жадностью старик выпил, поискал, чем бы закусить, но на столе ничего не было, кроме тарелки с хлебом, прикрытым вышитой салфеткой. Отломил корочку, понюхал и отбросил.

— Забористая у тебя настоечка, Егор Саввич, аж до кости прохватывает. На чем настаиваешь?

— На разных травках. Сказывай, зачем шел. Деньги, небось, понадобились?

— Оно, конечно, и деньжат бы не мешало. Сам знаешь, какое у меня довольство.

Сморчок оглянулся по сторонам и наклонился к самому уху Сыромолотова.

— Федор Игнатьевич желает повидаться с тобой.

— Тс! — Егор Саввич тоже оглянулся и тоже шепотом: — Да он что, рехнулся? Тут дело такое, комсомольца убили, следователь вот из Златогорска приехал, а он, беспутная голова, свидания назначает.

— Это уж ты ему скажи, Егор Саввич. Я что, мне велено передать, а ты сам решай.

Сыромолотов задумался, глядя в окно. Сморчок украдкой переставил стаканы, заменив свой пустой на полный, и тихонько выпил.

— Где он? — не глядя на старика, спросил старший конюх.

— Да где ж ему быть? В зимовье у Сухого болота. Просил, чтоб сегодня ты побывал. Потому и торопился я, потому и днем пришел. А ты накричал на меня, рубаху вот порвал.

— Не пойду я. Нельзя сейчас.

— Как знаешь, Егор Саввич, как знаешь. Только Федор Игнатьевич ждать будет.

— Тише ты, неровен час, услышит кто.

— Молчу, молчу. Дозволь еще глоточек.

— Пей, — махнул рукой хозяин.

Сморчок трясущимися руками схватил графин, налил в стакан настойку, выпил и опять налил.

— Графинчик-то у тебя, Егор Саввич, вроде как бы волшебный: сколько ни пей, а в нем завсегда настоечка, — и после паузы: — Ежели не пойдешь, тогда мне придется. Надо же сказать человеку.

— Пойду. На вот, — Сыромолотов достал бумажник, перетянутый по середине резинкой, открыл и бросил на стол червонец. Сморчок, как кошка мышь, схватил бумажку, и она исчезла где-то в складках его одежды.

— Ну, я пойду, стало быть, Егор Саввич, — заторопился старик. — Ты не тревожься, я огородами, никто и не углядит.

Выпив налитое заблаговременно вино, Сморчок ушел. Сыромолотов посмотрел ему вслед и недобро усмехнулся.

В сумерках Егор Саввич вышел из дому. Одет он был легко, по-походному: штаны, заправленные в сапоги, рубаха навыпуск и пиджак. За плечами туго набитый мешок, в руке посох. Постоял на крыльце, прислушиваясь к звукам с улицы и, перейдя двор, открыл калитку в огород. Потревоженная, залаяла собака.

— Цыц, окаянная! — зло прошипел хозяин.

На западе еще догорала узкая полоска закатной зари. На ее фоне слабо рисовалась цепь далеких горных вершин. В темном небе замерцали бледные звезды. После жаркого дня земля еще не остыла, и вечер не принес прохлады. Сильно пахло укропом и полынью. Ночи стояли сейчас короткие: померкнет закат на западе, а через час-другой засветлеет восток. В распоряжении Сыромолотова было немного времени. Он быстро пересек огород, перелез невысокую изгородь из жердей и оказался у самого берега Черемуховки. Засыпающая река тихо плескала мелкой волной, отражая дрожащие звезды.

Егор Саввич полез в самую гущу прибрежных кустов и привычно нащупал кол, к которому была привязана лодка. Залез в нее, бросил мешок. Умело работая широким веслом, выгнал лодку на чистое место и, прячась в тени кустов, поплыл против течения.

Лодка бесшумно, словно призрачная, скользила по черной воде. В умелых руках старшего конюха весло опускалось ровно настолько, чтобы сильным гребком послать лодку вперед. Скоро огоньки Зареченска стали исчезать. Журчала вода, и глухо постукивало весло о борта лодки: справа-слева, справа-слева. Сыромолотову никто не встретился. Он проплыл до Сухого болота спокойно. Подчалил к берегу у высокой, склонившейся к воде березе, и по едва заметной тропинке стал подниматься на крутой берег. Густая трава доставала до пояса. Потом начались кусты, а за ними пошли деревья.

Здесь, в тесном сплетении еловых ветвей, и пряталось зимовье — полуземлянка с бревенчатой крышей на один скат, прикрытый толстым слоем дерна. Случайный человек мог пройти рядом и не заметить зимовье, мог даже ступить на крышу и не догадаться, что под ним жилье. Труба выходила сбоку крыши, прислонясь к стволу дерева, и тоже была незаметна.

Но Егор Саввич бывал здесь не первый раз и без труда нашел зимовье. Он уже спустился по земляным ступенькам к двери и взялся за скобу, когда крепкие руки схватили его за плечи сзади, больно сдавили. От неожиданности старший конюх сдавленно вскрикнул и выронил мешок.

— Кто такой? — послышался за спиной резкий, хрипловатый голос.

— Господи, можно ли так, Федор Игнатьич? И напужал, и руки у тебя словно клещи.

Парамонов коротко рассмеялся.

— Извиняй, Егор Саввич, не разглядел, темно. Мало ли кто мог пожаловать.

— Какой леший сюда забредет. Про зимовье только и знаем ты, я да еще Сморчок.

— Знать-то не знают, а случайно наткнуться могут.

Они вошли в землянку, слабо освещенную коптилкой, поставленной так, чтобы свет от нее не проникал через окно наружу. Со времени последнего посещения Сыромолотовым зимовья здесь ничего не изменилось. Стол, сколоченный из грубо обтесанных досок, возле него два чурбака вместо табуреток. У противоположной стены топчан, прикрытый старыми одеялами, и рядом сундук с выпуклой крышкой, Егор Саввич сел на один чурбак, Парамонов на другой. С минуту они молча, изучающе смотрели друг на друга. До чего же Федор похож на отца. С годами сходство проступало все больше. Такой же рослый, широкоплечий. И красивый: орлиный нос, большие черные холодные глаза, густые, чуть курчавые волосы, окладистая бородка. Тонкие губы и твердый, чуть выдающийся подбородок, говорили о волевом и жестоком характере.