На кладбище провели короткий митинг. О Петре Каргаполове было сказано много хороших искренних слов.

— Он только начинал жить, — говорила, сильно волнуясь, Люба Звягинцева, — он страстно любил жизнь и всегда радовался ей. И вот… наш товарищ погиб…

Люба не могла говорить дальше, заплакала и отошла в сторону. Ее слова подхватил Иван Иванович Слепов.

— Петя отдал свою молодую жизнь за то, чтобы вы жили лучше. Комсомолец Каргаполов погиб на своем посту, как солдат на поле боя. Сейчас нет войны, но с врагами нашими еще не покончено. Они трусливы и подлы, они стреляют из-за угла. Выстрел в комсомольца Петра Каргаполова — это выстрел в Советскую власть, во всех нас. Это враги наши, еще недобитые, выползают из своих нор и мстят нам за то, что мы строим новую, светлую жизнь, в которой им нет места. Но пусть они не надеются на возврат к прошлому. К нему возврата не будет. И сегодня мы клянемся не давать пощады недобитым врагам…

— Клянемся! — в едином порыве ответили стоящие у могилы люди.

— Мы клянемся, что Петр Каргаполов будет для нас примером честного служения народу…

— Клянемся!

— Мы клянемся построить новую жизнь, мир свободного и счастливого человека — социализм. Отдадим этому все наши силы…

— Клянемся!

— Мы не забудем тебя, наш дорогой товарищ и друг…

— Клянемся! Клянемся!

Сухие комья земли глухо застучали о крышку гроба. Каждый, проходя мимо могилы, бросал в нее горсть земли. Потом землю стали бросать лопатами, и скоро поднялся небольшой холмик. Его обложили дерном, поставили деревянную пирамиду с красной звездой и прислонили к ней венки из живых цветов.

Егор Саввич только что пришел с кладбища, напился чаю с малиновым вареньем и прилег на диван. В комнате было душно, надоедливо жужжали мухи, садились на лицо, раздражали. Перед глазами Сыромолотова еще колыхался красный гроб, который несли комсомольцы, товарищи Петра Каргаполова. Среди них был и Яков. Он дружил с секретарем комсомольской ячейки. Петр и сагитировал его вступить в комсомол. Егор Саввич шагал неподалеку, крепко зажав в руке картуз. На сына смотрел, как на пустое место. А Яков, увидев отца, забеспокоился и стал оглядываться, так что даже споткнулся и чуть не упал. Встретились они после размолвки впервые в клубе, в день похорон. Яков сказал:

— Здравствуй, тятенька.

Отец словно и не слышал этих слов, даже не повернул головы в его сторону. Яков постоял немного и ушел с товарищами. Выгнав сына из дому, Сыромолотов сначала пожалел о своем поступке. Его беспокоило, как отнесутся к этому люди, что подумает начальство. Но потом рассудил: кому какое дело, никто не имеет права вмешиваться в его жизнь. Якова он никогда горячо не любил. Пока сын был маленький, еще уделял ему внимание, баловал лаской, если приходил домой в хорошем расположении духа. Надеялся вырастить помощника в своих делах. Но когда увидел, что у Якова нет интереса ни к торговле, ни к золоту, что стремления у сына совсем иные, стал охладевать. Так что однажды Аграфена Павловна даже сказала:

— Чтой-то, Егор Саввич, ты Яшеньку и замечать перестал. Будто чужой он тебе.

— Тюря твой Яков, — сердито ответил Сыромолотов. — Не о таком сыне мечтал.

У Аграфены Павловны мелко затряслась нижняя губа, увлажнились и заблестели глаза. Она глубоко обиделась и за сына и за себя, но по многолетней привычке возражать Егору Саввичу побоялась, дабы не разозлить его. Между отцом и сыном пролегла невидимая стена. Каждый жил теперь своей жизнью, своими интересами.

Узнав, что Егор Саввич выгнал Якова из дому, Дуня сильно разволновалась, начала реветь, но свекор так на нее прицыкнул, что слезы моментально высохли на лице молодой женщины. Мелентьевна тоже расстроилась, потихоньку вздыхала, жалея сироту, как называла Якова, но быстро утешилась: богохульства и она простить не могла. Да и с хозяином спорить ей совсем не хотелось, знала его тяжелый характер.

Постепенно все вошло в норму, и жизнь в доме Сыромолотовых продолжалась раз навсегда заведенным порядком. Только Дуня теперь не так резво бегала по комнатам и счастливая улыбка исчезла с ее лица. Иногда она сидела пригорюнясь, подперев кулаком щеку и уставив неподвижный взгляд в одну точку. Егор Саввич заметил это и сказал Мелентьевне:

— Приглядывай за ней. Как бы не натворила чего сдуру-то.

— Да уж присмотрю, — уныло отозвалась экономка.

В первые дни пасхи Дуня частенько выходила за ворота, смотрела вдоль улицы, не покажется ли Яков. Но он даже и близко не появлялся. Поняв, что ожидания напрасны, Дуня совсем перестала выходить из дому. Видно, муж не очень-то желал повидаться. К тому же стеснялась людей: живот у нее стал сильно выпирать. Да и на лице выступили темные пятна, глаза ввалились и под ними образовались синие круги. Стыдно показаться людям.

Сегодня на похоронах Егор Саввич, встретив сына, понял, что тот готов просить прощения, но не захотел принять раскаяния. Уж если он сказал, так умирать будет, а слово назад не возьмет. Нет у него больше сына, вычеркнул его из сердца, и все.

На митинге Сыромолотов стоял в первом ряду, у самой могилы, на виду у всех. Петра Каргаполова он не жалел, одним краснокожим стало меньше. Пришел потому, что нельзя было не прийти. Пусть все видят, он, Егор Саввич, тоже здесь, тоже скорбит. Даже «Клянемся!» кричал и очень громко. Внимательно слушал речь Слепова. Что и говорить, язык у Ивана Ивановича ладно подвешен. А кем был-то? Песковозом захудалым. Теперь вот и в начальство вылез. Ну пусть потешится. Что там говорил насчет недобитых врагов? Намекал на что? И смотрел при этом на него, на Егора Сыромолотова. Или показалось?

Егор Саввич тяжело заворочался на диване, зазвенели пружины, с недовольным жужжанием разлетелись мухи. Ох, духота — дышать нечем. Надо сказать Мелентьевне, пусть баню вытопит, попариться хорошенько, сразу полегчает.

А следователь из Златогорска все еще в поселке. Куда-то ходит, с кем-то встречается. Интересно, что он нанюхал? Ведь так никто и не знает, кто убил Петьку Каргаполова.

Со скрипом приоткрылась дверь. Мелентьевна просунула в щель голову, повязанную белым платком до самых глаз.

— Егор Саввич, спишь, али нет?

— Чего тебе? — недовольно отозвался Сыромолотов. Он не любил, когда его тревожили во время отдыха. — Уснешь с вами.

— Сморчок пришел, тебя спрашивает.

— Скажи, пусть вечером придет.

— Говорила, да он и слушать не хочет. По важному делу, дескать, и ждать не может.

— По делу, по делу, — передразнил экономку Егор Саввич. — Какие у него со мной дела.

— Не знаю, моего ли ума это. Что сказать-то?

— Выйду сейчас.

Дверь, скрипя, прикрылась. «Надо смазать петли, — раздраженно подумал Егор Саввич, спуская босые ноги с дивана, — ишь как скрипят». Обмахнул полотенцем лицо и зевнул. Черт принес этого Сморчка. Ведь сколько раз говорил: не приходи днем, а он вот опять. После того, как директор прииска устроил допрос старшему конюху, Сморчок переменился. Раболепствие бросил. Обнаглел даже. Егор Саввич пока терпел, но знал, что надолго терпения у него не хватит. Надо этому полоумному указать его место, иначе совсем зарвется.

Неслышно ступая босыми ногами, Сыромолотов подошел к двери и резко распахнул створки. Рассчитывал внезапным появлением смутить Сморчка, но тот даже не шевельнулся. Он сидел не как обычно — в углу, на краешке табуретки, а развалился на стуле, закинув ногу на ногу, выставив рыжий от пыли сапог.

— Сколько раз тебе говорил, — сердито начал Егор Саввич, — не приходил бы днем. Да и ночью без особой нужды…

— А чего? — невозмутимо ответил старик. — Чего хорониться-то? Мы ведь будто приятели.

— Гусь свинье не приятель, не забывай.

— А ежели рассудить, так еще и неизвестно, кто гусь-то.

— Чего! — Сыромолотов вскинул густые брови, обжег Сморчка бешеным взглядом. Тот съежился, забегал глазами по сторонам.