О сыне Якове Сыромолотов вспоминать не любит. Слыхал стороной, будто Яков достиг в учении немалых успехов, что скоро инженером станет. Прошлым летом приезжал он в поселок, несколько дней жил, однако Егор Саввич не пожелал его видеть. Сказал — отрубил. Нет у него больше сына. Нет и все тут. Яков приходил в дом, когда отец был на конном дворе. Посмотрел на сына Васютку, с Дуней, с Мелентьевной поговорил и ушел. Бабы поревели, повздыхали, тем и кончилось. Знает Егор Саввич и то, что Яков опять к учительнице подкатывался, да будто получил от нее полный отказ. Учительница все с Данилкой. Вроде и свадьбу собираются играть. А Дуню вот жалко. Никак не смирится, что потеряла мужа. Понять ее можно: баба молодая, здоровая, в самом соку. Как родила Васютку, так и сама расцвела. Может, и ушла бы к Якову, да, видать, Яков не больно зовет. И Васютку, поди, жалко, знает: дед внука не отдаст. Ну, а второй раз при живом-то муже разве выйдешь.

А где-то в глубине души нет-нет да и заноет: сын тебе Яков. Один. Прости его и забудь. «Нет» — шепчет в темноте Егор Саввич, и еще громче: «Нет, не прощу…» Опять бьют часы. Три раза ударили. Теперь и до утра недалеко, светать скоро начнет. Мыши где-то скребут. Сказать Мелентьевне, поискала бы, где норы, да забила бы или кота от соседей принесла.

Примечал Егор Саввич и не раз, как стали заглядываться на Дуню молодые мужики и даже неженатые парни. Из дому она выходит редко и то все больше с Мелентьевной. Однако тут глаз да глаз нужен, не принесла бы в дом приблудного. Ни к чему это. Васютка вот свой, родной, ему любовь, на него надежды и опять же радость от него. Славный растет Васютка. Сразу видно, в деда пошел, сыромолотовской закваски. Совсем еще малец был, а уже кричал: мое, дай. Будет в делах помощник. О таком внуке и мечтал. Души в нем не чает, ни в чем не отказывает. Дуня видит и радуется. И сама над сыном словно клушка. Подрастал бы скорее внучонок.

В комнату начинает пробиваться рассвет. Бледнеет свет лампадки. Сквозь щели в ставнях пробиваются тонкие светлые полоски. Прошла, значит, ночь-то. В соседней комнате шаги послышались. Неторопливые, грузные. Это Мелентьевна. А вот и другие: легкие, быстрые, упругие. Дуня поднялась. Разговаривают тихо, думают, спит хозяин, а он хоть бы глаза сомкнул. Вот и Васютка голос подал. Рано просыпается малец.

Сыромолотов отбросил одеяло, сел на кровати, зевая и почесывая грудь. Теперь как будто и на сон повело. Однако пора на работу собираться. Не любит Алексашка, если кто на работу опаздывает. Иной раз директор сразу поутру на конный двор заходит. Теперь еще телефон — бесовскую штуку провел. Звонок старшему конюху, такое-то распоряжение.

Егор Саввич подтянул полосатые подштанники и стал одеваться. Когда вышел в столовую, на столе уже пыхтел самовар, на тарелке гора свежих ватрушек. На коленях у матери примостился Васютка. Чего-то приговаривая, она расчесывала гребешком его светлые мягкие волосы. Увидев Сыромолотова, Васютка проворно сполз с материнских колен.

— Деда! Деда пришел!

— Здоров будешь, Василий Яковлич, — несмотря на бессонную ночь и плохое настроение, Егор Саввич улыбнулся внуку и взял его на руки. Васютка полез пухлыми пальцами деду в нос, потянул за уши, теребил волосы.

— Деда, это у тебя что? Борода?

— Борода, внучек, борода.

— А зачем она? У меня нет бороды, у мамки нет и у бабы нет. А у тебя зачем?

— Вырастешь, и у тебя будет. У мужчин завсегда борода бывает. И еще — усы.

— И у тебя усы? Это усы, да?

Васютка схватил Егора Саввича за ус и дернул изо всех своих силенок.

— Но-но! Зачем так-то? Больно деду.

— Больше не буду, — мальчик обнял деда за шею и крепко прижался. — Теперь не больно?

— Теперь нет.

— А на лошадке покатаешь?

— Покатаю, вот только как тепло станет. В тайгу поедем. Хочешь?

— Хочу. А там волки, да? И медведи?

— А мы ружье возьмем да в них трахнем.

Васютка засмеялся и стал вертеться, пытаясь сползти на пол.

— Молока хочу. Мамка, дай молока.

От ласки ребенка на душе у старшего конюха стало светлее. С аппетитом съел половину сковороды яичницы с картошкой, напился чаю с ватрушками. Кончив чаепитие, Егор Саввич перекрестился и надел верхнюю одежду. Теперь он не носил рванье, как в прошлые годы, но и не франтил. Нечего лезть на глаза людям своим достатком. И ныне бы, наверное, ходил в старье, да не хотел сердить директора. Запомнилось, как однажды Майский полушутя, полусерьезно сказал:

— Что вы, Егор Саввич, хуже всех своих подчиненных выглядите? Люди у нас одеваются прилично, а вы словно нарочно самую рвань носите.

— Так ведь с конями все. Здесь добрая одежда скоро негодной станет. Опять же достатки мои невелики. Один работаю, а семья четыре души. Всех и накормить, и обрядить надо.

— Трудновато? Я поговорю с бухгалтером, посмотрим, нельзя ли прибавить вам зарплату.

— Премного благодарен буду, Александр Васильич. Уж что верно, то верно, трудновато жить на одно жалованье.

— Пока не благодарите, я еще ничего для вас не сделал. Живем мы с каждым годом лучше, а вот пройдет еще лет пять — совсем будет хорошо.

— Дай-то бог, дай-то бог.

— Бог ничего не даст, Егор Саввич, своими руками всего достигнем.

— Это я так, к слову. Сами знаете, старые люди к богу привержены. Вы уж не обессудьте, я тоже верующий.

— Знаю. Кстати, вы теперь не жалованье получаете, а зарплату. Заработанную плату. Это раньше жаловали деньгами, а нынче их платит государство. Да, Егор Саввич, вот все хочу спросить вас. Слышал я, до революции по многим ближним поселкам и заводам, по деревням и приискам кабаки стояли. А хозяином их был крупный виноторговец Сыромолотов… — Майский сделал паузу и, как показалось старшему конюху, очень уж внимательно посмотрел на него. — Не родственник вам?

Ни один мускул не дрогнул на лице Егора Саввича, хотя внутренне он весь похолодел и сжался: «Вот, дознался-таки. Кто сказал ему? Кто? Или так спросил?» Спокойно ответил:

— Слыхал и я про него, только в глаза не видал. Избави бог, от такого родственничка. Спаивал трудовой народ и на том большие капиталы, сказывают, нажил. Ни в жисть бы за такое мерзопакостное дело не взялся, руки не стал бы поганить. Хоть золотом засыпь, не стал бы.

— Нечистое дело, согласен. От пьянства многие беды идут. С ним бороться надо.

— Однако, Александр Васильич, казна-то в лавках торгует зельем проклятым. Это как понимать?

— А если не торговать, так самогон начнут гнать, всякую дрянь пить.

— Правда, правда. В деревнях-то будто и так самогон гонят.

— Возможно, и гонят. Но придет время, когда не будут и в магазинах продавать, и сами делать перестанут.

— Дай бог, дай бог. А и вы, поди, Александр Васильич, не в обиду будь сказано, по праздничкам-то не отказываетесь от стаканчика? Чать, не святой.

— Случается, — засмеялся директор, в душе ругая себя за то, что завел этот ненужный разговор. — Так мы подумаем, Егор Саввич, насчет вашей зарплаты.

На том они тогда и расстались. Сыромолотов полагал, что разговором дело и кончилось. Но директор не забывал своих обещаний. Когда Егор Саввич пришел в контору в день выдачи зарплаты, кассир сказал ему, что теперь он будет получать на тридцать рублей больше. Старший конюх от удивления рот раскрыл, а потом подумал: нужны-то мне ваши рубли, провалитесь вы вместе с ними. Однако на лице изобразил радость, старательно расписался в ведомости и, помусолив палец, пересчитал деньги. Потом зашел к директору, поблагодарил за прибавку.

С той поры Егор Саввич бросил рядиться в рванье, стал носить одежду приличную, хотя и не богатую.

Погладив Васютку по голове и поцеловав в пухлую розовую щеку, Егор Саввич взял фуражку и шагнул к двери.

— Дунюшка, ты бы к вечеру-то баньку затопила. Попариться чего-то охота.

— Затоплю, тятенька. И мы собирались помыться.

— Вот и ладно.

Как всегда, Сыромолотов направился на конный двор. Утро было солнечное, тихое. Давно отшумели вешние ручьи, земля подсохла, и кое-где начинала топорщиться щетина ярко-зеленой травы. Из дворов неслись неумолчные петушиные крики. Пахло дымом, свежеиспеченным хлебом и клейкой молодой листвой тополей.