— Правильно. И чем скорее мы заменим старое оборудование новым, тем лучше. Вот об этом я и говорю.

Постепенно начальник «Таежной» успокаивался, и дальнейшая беседа велась миролюбивее. Но иногда Ашот Ованесович так расходился, что бросал на пол свою круглую барашковую шапку и кричал:

— Я плохой? Снимай меня, отдавай под суд и пусть я уеду домой.

Майский, едва сдерживая себя, спокойно отвечал:

— Пока дело до суда не дошло. Но предупреждаю вас, Ашот Ованесович, за срыв графика работ буду взыскивать строго. Поблажек не ждите.

В осеннюю распутицу приток грузов резко сократился. Но как только выпал снег и установился санный путь, вновь потянулись обозы. Майский рассчитывал весной закончить в основном оснащение прииска новой техникой и уже летом начать настоящую борьбу за золото. Об этом он написал и Громову. Тот вскоре приехал, осмотрел весь прииск и сказал директору:

— Сделали вы немало. И хорошо. До лета подождем, Александр Васильевич, а летом должны давать золота больше. Зареченский прииск получает оборудования больше, чем любой другой. Надо, чтобы это было оправдано. Скажу по секрету, мне за вас уже влетело.

Александр Васильевич помрачнел.

— Летом Зареченск себя покажет.

— Да, чуть не забыл. Мельникова просит о переводе в Зареченск, — управляющий как-то странно посмотрел на Майского. — Вы как, не возражаете? Место для нее найдется?

— К Петровскому на «Золотую розу» можно.

— Отлично. Так ей и скажу.

— Кстати, Леонид Павлович, не пора ли Петровского из исполняющего обязанности сделать начальником «Золотой розы»? Лучшего человека мы все равно не найдем.

— Вы так считаете?

— Не считаю, а убежден…

— Хорошо, я подумаю. Отвечу позже.

Вечером Майский вызвал Буйного.

— Вот какое дело, Иван Тимофеевич, — начал он озабоченно, — ты все собирался на Новый съездить за женой. Утром туда отправляется Громов. С ним бы и поехал, а?

— Дело. Соскучился я по Оленьке. Да и она тоже. Прикажи, Александр Васильич, Сыромолотову пару лошадок получше выделить да розвальни. Багажишко какой ни на есть прихватить надо.

— Лошади будут. Федя с тобой поедет.

— Не надо. И один управляюсь.

— Как знаешь, — Майский написал несколько слов на листке, вырванном из записной книжки. — Отдай Сыромолотову.

Бывший партизан медлил уходить, нерешительно поглядывал на директора.

— Больше никаких наказов не будет? — прогудел он.

Директор с интересом посмотрел на него.

— Увидишь Елену Васильевну, она собирается переезжать сюда… Скажи, вопрос решен. Работа для нее найдется. Впрочем, Леонид Павлович, наверное, сам ей скажет. А чего ты, собственно, заулыбался?

— Так, может, сразу и привезти Елену Васильевну? Одним бы заходом. Ох, Александр Васильевич, жениться бы вам.

— Да вот, Иван Тимофеевич, все как-то не получается.

— Знамо, не получится, ежели так тянуть. Не надоела вам еще холостяцкая жизнь?

— Послушай, тебя не сватом ли кто подослал?

— Могу и сватом. С великим удовольствием даже. Елена Васильевна девушка прямо для вас. Уж я-то ее знаю.

Майский засмеялся.

— Я тоже знаю, и потому думаю: не пойдет она за меня, Иван Тимофеевич.

— Пойдет. Поверь мне. Как бы хорошо было.

— Ну ладно, сват, иди, собирайся. Рано выезжать надо.

Александр Васильевич еще долго сидел, разбирая бумаги, потом написал несколько деловых писем, наметил, что делать завтра и где побывать. Посмотрел на часы. Была половина десятого. Закурив, директор откинулся на спинку скрипучего стула, задумался. Как много дел с реконструкцией прииска. И за которое браться в первую очередь, а которое отложить на потом, решить нелегко. Все надо делать, везде успевать. Громов сегодня сказал: до лета подождем, а летом подавай золото. Да побольше. Уж кто-кто, а Майский хорошо знал управляющего. Придет время — он спросит. Обещал — выполняй, не то горе тебе. Вот завтра он поедет на Новый. Там-то все идет как надо. Эх, Новый, Новый, сколько в тебя сил вложено! А теперь вот поглядывай на прииск со стороны и завидуй. Постой, почему надо завидовать? Ведь сам ушел, никто не гнал. Мог бы и остаться. А ушел ты, дорогой Александр Васильич, потому, что не в твоей натуре сидеть у тихой заводи. Впрочем, не такая она и тихая. Дела и там есть. Но радуйся, передал прииск в добрые надежные руки, а сам начинай все сызнова. Да и люди новые, незнакомые. Вот даже с парторгом еще не успел как следует сойтись, узнать, что он за человек и можно ли на него опереться в трудную минуту. Скорей бы уж Аленка приехала. Хорошо, допустим, приедет Аленка, а что дальше? Не пора ли наконец поставить все точки над и. А все-таки страшновато. Но если откажет? А так-то разве лучше? Ну, откажет, тогда хоть все ясно станет. А если не откажет? Если тоже любит? Объяснись он раньше, может быть, давно бы семья у них была, дети. Конечно, дети. Какая же семья без детей. Двое. Дочь и сын. Приходишь после работы домой — они к тебе, папкой назовут. Сын станет инженером, будет работать на прииске или на заводе. А дочь… Кем же ей быть? Учительницей? Врачом? Тьфу, черт, вот ведь как размечтался. Хорошо, что никто не может подслушать твои глупые мысли.

С большой вязанкой дров на плече вошел Сморчок. Сбросив дрова у печки, старик присел на корточки и, что-то бормоча, стал выгребать золу. С осени по рекомендации Буйного он работал истопником в конторе и должность свою выполнял исправно. На Сморчке был старенький овчинный полушубок, стянутый в поясе веревкой, вытертый заячий треух и подшитые, когда-то белые, а теперь серые валенки, на них еще виднелись красные узоры.

Майский знал, что Сморчок тугоухий и разговаривать с ним бесполезно, но все-таки спросил:

— Холодно на улице?

Сморчок не ответил.

«Как же его звать? — подумал Александр Васильевич. — Должно же быть имя у человека». Старик выгреб всю золу — ее набралось полное ведерко, натолкал в печь дров и ловко разжег. Веселое пламя загудело в печи, и комната стала быстро наполняться теплом. Сморчок сел на пол, свернул цигарку из самосада и стал курить, пуская дым в прорези печной дверцы.

Майский убрал в стол бумаги, надел борчатку и вышел из конторы. После прокуренного кабинета морозный воздух показался особенно чистым и приятным. Сухой снег ритмично поскрипывал под ногами. Повернув за угол, Александр Васильевич чуть не столкнулся с Ксюшей. Оба в замешательстве остановились. Майский редко, да и то мельком, встречался с девушкой. Раза два или три она приходила в контору то выписать дров для больницы, то с просьбой привезти из Златогорска медикаменты. Ксюша сначала жила у Фединой тетки Васены, а потом ей дали маленькую комнату при амбулатории. Оскару Миллеру новая медсестра понравилась, он был доволен ее старательностью и аккуратностью. Больше того, старик даже привязался к ней, понемногу учил своему искусству.

— Ви дольжен знать, Ксьюша, — торжественно говорил Осип Иванович и многозначительно поднимал толстый указательный палец, — медицина есть великая вещь. О, да! Очшень великая. Самая лючшая наука на земле. И ви дольжен быть токтор. Ви дольжен учиться.

Девушке тоже понравился немного чудаковатый, но прямой и честный, а главное, добрый старик. Она удивлялась его энергии, его цветущему виду, с восторгом принимала все советы и обещала обязательно поехать учиться, только не сейчас, а немного попозже.

— Ой! — воскликнула Ксюша, в замешательстве отступая на шаг. — Извините меня, Александр Васильич.

— Ксюша! — тоже удивился Майский. — Опять неожиданная встреча, как тогда, в Златогорске. Куда или откуда вы так поздно?

— Иду домой. В клубе была. Там новую пьесу играли.

«А я все не соберусь побывать в клубе, — подумал директор. — Не знаю даже, что там делается».

— Интересная пьеса? Вам понравилась?

— Очень интересная. Я даже наплакалась.

— Вот уж это напрасно. Вам сюда, за угол поворачивать? Если не возражаете, я провожу вас. Час поздний.

— Я привыкла. У нас ведь спокойно, никто не озорует. А вот в Златогорске поздно лучше не ходить.