— Был на Холодном, Егор Саввич? — Майский запоминал имена людей с первой встречи.

— Был, — хмуро отозвался Сыромолотов, и Александр Васильевич отнес его хмурый вид к той невеселой причине, по которой он и ездил на Холодный.

— А как же конь раньше тебя прибежал?

— Да так вот… В пожар я попал в тайге-то, едва не погиб. А конь, он что, у него четыре ноги, ускакал и все.

— Слыхал я о пожаре. Много лесу сгорело?

Сыромолотов коротко рассказал, как спасался от огня, как потерял коня, присочинив кое-что для убедительности.

— Ну, а сестра как? Лучше ей?

— Вроде бы полегчало, — избегая смотреть на директора отозвался Егор Саввич.

— Может, надо чего, так спроси, не стесняйся.

— Да ничего не надо, спасибо на добром слове.

— Вот что, Егор Саввич, лошадей держи в хорошем теле, а обоз в полной готовности. И без моего ведома никому не давай. Скоро будем возить грузы, оборудование разное для шахт. И сани надо готовить, зима близко.

— Все будет в исправности, Александр Васильич, как ты сказал, так и сделаю.

В тот день, возвращаясь домой, Сыромолотов увидел неподалеку от конторы на бугре Ивана Буйного и Сморчка. Они возились у старой пушки. Егор Саввич хотел пройти мимо, но не утерпел, подошел, с любопытством наблюдая за ними. Бывшего партизана он знал только со слов Сморчка, знакомы они еще не были.

— Бог в помощь, — сказал Сыромолотов, снимая фуражку. — Не пойму, что за штука такая. Пушка, что ли?

— Она самая, — ответил Иван Тимофеевич, — разве не похожа?

— Похожа. А зачем вы над ней пыхтите? Али опять войной пахнет?

— Не каркай, ворона, — старому партизану не понравились слова Сыромолотова. — Войны пока не предвидится.

— А ты не ругайся, — миролюбиво продолжал Егор Саввич, — лучше объясни толком.

Сморчок участия в разговоре не принимал. По роли тугоухого придурковатого старика он всегда вертелся у конторы, помогал начальнику приисковой охраны в разных мелких делах, исполнял некоторые поручения. Иван Тимофеевич объяснялся с ним жестами и они хорошо понимали друг друга. Сейчас старик усердно начищал ствол пушки тертым кирпичом.

— Объяснять нечего. Установим пушечку и палить станем. Намоют на прииске пуд золота — пальнем. Еще пуд — опять пальнем. Салют, значит, будет в честь старателей.

— Дела, — Егор Саввич покачал головой. — Салют какой-то придумали. Чудно.

Постояв еще немного и видя, что к дальнейшему разговору Буйный не расположен, Сыромолотов пошел домой.

С того дня, как Егор Саввич побывал у своего тайника, он стал неразговорчив, часто злился без всякой видимой причины. Аграфена Павловна, и без того как огня боявшаяся мужа, теперь совсем растерялась. Старалась угодить изо всех сил и часто лишь вызывала недовольство. Пробовала было заговаривать о его поездке, но в ответ слышала:

— Отстань. Чего прилипла?

Аграфена Павловна спешила убраться с глаз долой.

Яков совсем редко видел отца. Днем он был на шахте, домой приходил только есть и спать, вечерами пропадал в клубе. После памятного разговора между отцом и сыном о женитьбе больше не было сказано ни слова. Яков надеялся, что отец забыл свое намерение. Но как только подошла осень, Егор Саввич объявил, что пора готовиться к свадьбе. Долго обсуждал с Аграфеной Павловной, кого бы надо пригласить на торжество, а кого можно обойти. Аграфена Павловна, радуясь, что муж отмяк, помогала ему советами.

— Нового директора позвать придется, тут ничего не попишешь. Начальство.

— Пойдет ли? — усомнилась Аграфена Павловна. — Люди мы незаметные, а он человек большой.

— Его дело. Пойдет, не пойдет, а позвать надо. Хотя и нужен-то он мне, как в Петровку варежки.

— Ты лучше знаешь, отец, — согласилась женщина. — Если надо, так надо.

— Дальше, этого, как его… партейного-то?

— Иван Иваныча? — подсказала Аграфена Павловна.

— Его. Второй после директора человек на прииске.

— Хворает он все. Не пойдет.

— Тьфу ты, — начал сердиться Егор Саввич. — Опять за свое. Наше-то какое дело? Пусть себе хворает, скорей помрет. Видел я его сегодня. На ладан дышит.

— Плох, уж так плох.

В том же духе они продолжали перебирать знакомых, разных должностных лиц. Потом перешли к подсчету расходов, чего и сколько надо закупить.

До позднего часа засиделись отец и мать, обсуждая предстоящую свадьбу. А утром Аграфена Павловна почувствовала себя худо, Егор Саввич на это особого внимания не обратил, случалось и раньше, жена недомогала. Отлежится — встанет. Подосадовал только, что самому пришлось возиться с самоваром, — по утрам он обязательно пил чай, — и едва не опоздал на работу.

Вечером его встретила не жена, как обычно, а соседка, вдова Мелентьевна.

— Скудается здоровьем Аграфена Павловна, — заговорила она. — Не может и с постели встать. С утра крошки в рот не взяла. Только молочка горячего попила.

«Бабьи причуды», — подумал Сыромолотов. Однако сразу прошел в спальню к жене. Увидев его, Аграфена Павловна попыталась приподняться на постели.

— Не серчай, отец, неможется мне что-то.

— Лежи, — остановил ее Егор Саввич. — Где болит-то?

— Вот здесь, — жена показала на грудь. — Сердце колет, ноги, будто чужие, совсем одеревенели.

— Может, за Осипом Иванычем послать?

— Не надо. Авось пройдет к утру. Ты ужинай. Мелентьевна, спасибо ей, приготовила.

Вскоре пришел Яков. В клубе сегодня собирались провести первую репетицию нового спектакля, его ждала Люба, но обо всем он забыл, когда увидел больную мать. Весь вечер провел возле ее постели, заботливо поил разными снадобьями, рассказывал о своих делах на шахте и в клубе.

Утром Аграфене Павловне стало еще хуже.

— Пошли-ка за батюшкой, — тихо и спокойно сказала она мужу, укрывавшему ее пестрым лоскутным одеялом.

— Полно, мать, зачем такие слова говорить. Бог даст, пройдет.

— Пошли скорее, — повторила Аграфена Павловна настойчиво, так она никогда не разговаривала с мужем. — Жила я честно, грехов моих немного, но и в них исповедаться перед господом надо.

Сыромолотов не стал спорить, только мрачно подумал: «А мои-то грехи, кто их мне простит? Ведь и мой час придет». Послал Мелентьевну за отцом Макарием, а Якову наказал зайти в контору и сказать директору, что старший конюх сегодня выйти на работу не может.

Отец Макарий, когда-то высокий и могучий, с годами согнулся, однако все еще ходил бодро и бессменно нес церковную службу. Явился он быстро. Снял тяжелое касторового сукна длинное пальто, разгладил сивую, но все еще пышную бороду, оправил шелковую лиловую рясу и спросил значительно, густым, с хрипотцой, басом:

— Где болящая?

— Сюда, пожалуйте, батюшка, — Мелентьевна, поклонясь, показала на дверь в спальню.

Отец Макарий прошел туда, плотно прикрыв за собой двустворчатую дверь. Аграфена Павловна исповедовалась недолго. Жила тихо, никого не обижала. Распахнулись двери, и показался батюшка. Строго поглядел на хозяина дома, на собравшихся соседок.

— Егор Саввич, пойди к супруге своей.

Когда Сыромолотов проходил мимо отца Макария, тот шепнул:

— Помирает Аграфена, мужайся.

Аграфена Павловна лежала спокойно, какая-то просветленная и даже торжественная, скрестив на груди руки. Странно было видеть их без движения: всю жизнь они не знали устали, ловко делали всякую работу.

— Подойди ближе, Егор Саввич, — позвала жена. — И не пугайся. Ухожу я, пришло время и господь позвал…

Лицо Аграфены Павловны, обрамленное гладко причесанными, рано поседевшими волосами, выражало покорность.

— Если провинилась в чем перед тобой, прости. Жили как будто ладно, друг друга не обижали… За Яковом присматривай. Он хоть и большой, а все ребенок… Об одном бога молила: привел бы внучат понянчить. Не дождалась. Пошли его ко мне, поговорить нам надо.

— Ладно, мать. Да чего ты эдак-то, может, встанешь еще.

Аграфена Павловна чуть заметно пошевелила рукой.

— Нет, Егор Саввич, не встану… Как похороните меня, возьми-ка ты в домовницы Мелентьевну. Женщина она честная и добрая, сирот не обидит — сама сирота. Попроси получше — Мелентьевна и пойдет…