Кормах сжал руку Хафгана, лежащую на посохе.

— Тебе нужна будет помощь в воспитании младенца.

— Скажи мне, Кормах, бывали ли прежде такие знамения, как нынче?

Старый друид прикрыл глаза и оперся на посох.

— Лишь однажды, — ответил он после долгого молчания. — Много лет назад — до того, как родился кто-либо из ныне живущих, до того, как римляне пришли на Святой остров, когда эта роща была молодой порослью, — люди видели подобный знак. Правда, звезды не падали, но сошлись в небе и так остались. Говорят, это было удивительное знамение.

— И что оно возвещало?

Кормах открыл глаза.

— Как что? Рождение Иисуса, Сына Благого Бога. Того, Кого римляне зовут Христом.

— Понятно, — ответил Хафган. — Быть может, этот будет столь же благоприятен.

— Мы вправе надеяться, — промолвил Кормах. — Как все люди, мы вправе надеяться. Что ж, до летнего солнцестояния я зайду к тебе посмотреть младенца. Береги его.

— Не бойся, о нем будут хорошо заботиться, — заверил Хафган. — Я прослежу.

Кормах поднял глаза к раскидистым ветвям дуба.

— Когда я родился, он был уже стар. Теперь я состарился и скоро умру, а дуб все так же крепок. Мы — малые твари, Хафган. Век наш короток.

— Он достаточно долог, чтоб изучить то, что от нас требуется.

— Да, мы успеваем узнать то, что должны, но не успеваем ничего изменить, — горестно согласился Кормах. — Это наша беда. Каждый должен учиться заново. Какая трата сил — вновь и вновь совершать ошибки, те же ошибки в каждом поколении, биться во тьме неведения. — Он воздел руку к дереву. — Привет тебе, стойкий собрат! Знай нашу слабость и будь к нам снисходителен.

— Пошли, Кормах. Солнце греет, и день погожий. Я немного пройдусь с тобой, и ты расскажешь, что тебя так гнетет.

Они вышли из рощи и двинулись вниз под лучами солнца, задержавшись у родника, чтобы утолить жажду.

Когда солнечный шар блеснул за синим ободом моря, Харита встала. Она плеснула в таз благовонной воды из кувшина, умылась, вытерлась, надела голубую льняную рубаху, потом поспешно завязала белые кожаные сандалии, схватила из чаши две свежие смоквы и выбежала во внутренний дворик. Здесь ее младшие братья — Эоинн и Гуистан — уже присматривали за погрузкой возов.

Мальчики с головой ушли в порученное дело, им было не до Хариты. Она проскользнула между слугами, убедилась, что ее собственный дорожный сундучок привязан крепко, и отошла в сторонку понаблюдать за работой.

Конюхи подвели оседланных коней, и мальчишки тут же затеяли ссору — каждый хотел выбрать себе лучшего. Киан, старший из детей Аваллаха, уже юноша, взялся беспристрастно уладить спор. В разгар перепалки подошел Майлдун и с улыбкой тихим голосом объявил, что возьмет спорного коня себе.

Киан до того походил на отца, что порой казался его более моложавым близнецом. Майлдун, всего на несколько лет младше брата, напротив, не имел с царем практически ничего общего. Высокий и стройный, как молодой кипарис, он говорил вкрадчиво, а чаще вообще молчал, однако был расчетлив до мелочности и подвержен припадкам гнева.

За Харитой следовал Эоинн, на несколько лет младше сестры. Как и она, он унаследовал от матери золотистые волосы, а также любовь к учению. Любовь к лошадям, впрочем, была у него своя, и если б он мог читать, галопируя без седла во весь опор, то, наверное, воображал бы себя счастливейшим из смертных.

Гуистан, самый младший, темными кудрями пошел в Аваллаха, а у Брисеиды взял голубые глаза и отчасти грациозность движений. Он не разделял с Эоинном любовь к книгам и очень рано научился бесследно испаряться при одном упоминании об ученье. У него был меткий глаз и твердая рука, он чудесно схватывал сходство, но уничтожал свои рисунки, стоило кому-нибудь их похвалить или хотя бы заикнуться о его способностях. Он обожал дразнить и разыгрывать старших братьев, хотя за эти забавы частенько бывал бит.

Все четверо представлялись Харите неизбежным злом. Они были мужчины, а значит, жили в другом, отдельном от нее, мире. Они не обижали ее, чаще просто не замечали, а если она уж очень навязывалась, недоумевали или сердились. Если в редкие минуты они и снисходили до нее, то лишь как до занятной зверушки, в остальное же время считали докучной помехой.

Харита, впрочем, быстро уставала от их подчеркнутой снисходительности. Она научилась жить сама по себе, терпеть братьев, когда того требовали обстоятельства, а в прочие часы не замечать их, как они не замечали ее.

Сегодня Харита чувствовала себя особенно великодушной: наконец-то ей предстоит нечто особенное, во всяком случае необычное, волнующее. Ничто — даже грубость и самодовольство братьев — не в силах омрачить этот день.

В то время как Харита с растущим предвкушением чуда следила за погрузкой, появился Аннуби. Весь его багаж составляла маленькая незатейливая шкатулка из дерева гофер. Харита поздоровалась и спросила:

— Это все, что ты берешь с собой?

Прорицатель с головой ушел в свои мысли; он рассеянно улыбнулся и пробормотал:

— А, Харита, привет! Ты что-то сказала?

— Шкатулка — это все?

Он растерянно взглянул на суетящуюся толпу.

— Слишком много людей, слишком много шума. Все происходит слишком стремительно.

— Стремительно? Я жду-не дождусь, пока мы тронемся с этого скучного места.

Аннуби покачал головой и взглянул на девочку.

— Вот-вот, тяга к новизне нас всех и погубит.

Он зашагал прочь, и Харита заметила, что он надел штаны для верховой езды, но при этом не мягкие кожаные сапожки, а башмаки на прочной подошве, пригодные для пешего хода, и не плащ, а парадную алую мантию. Весь его вид являл нелепое смешение — как будто он еще не решил, как и куда отправляется.

Царский возница въехал во двор на парадной царской колеснице, запряженной тройкой молочно-белых коней. Аваллах собирался пересесть на нее только перед самым въездом в Посейдонис, да еще один раз, когда по окончании Совета цари торжественно поедут из храма по Звездной дороге.

Следом появился Аваллах, встал, подбоченился и включился в процесс. Харита подкралась бочком, обхватила его руку. Он взглянул на нее уголком глаза, похлопал по ладоням.

— Рада, Харита?

— Да, отец. Очень рада.

— Вот и славно.

Он улыбнулся и вновь занялся погрузкой. Киан подошел, обменялся с отцом несколькими словами, и они ушли вместе. Харита снова осталась одна.

Казалось, вещи и провизию будут складывать вечно. Харита устала ждать и ушла во дворец. Сразу за дверью, между колоннами, Аннуби разговаривал с ее матерью. Брисеида выставила ладони, как будто что-то отталкивала; голова ее была наклонена, она внимательно слушала. Когда прорицатель закончил, царица кивнула, положила руку на его локоть, печально улыбнулась и пошла прочь. Аннуби мгновение смотрел ей в спину, затем двинулся следом.

Харита гадала, что это был за разговор. Чуть позже в боковой кухоньке ее разыскала Илеана, прислужница царицы. Харита сидела за столом и вместе с одной из судомоек за обе щеки уплетала смоквы с медовыми лепешками.

— Царевна Харита, время ехать. Я с ног сбилась, покуда тебя нашла.

— Я устала ждать и проголодалась.

— Неудивительно, что ты голодна, — сказала Илеана. — Когда тебе предлагают, ты ничего не ешь. Ладно, идем. Все уже готово.

Харита медленно встала.

— Не забудь свое обещание, — сказала судомойка, когда Харита встала, прихватив со стола последнюю лепешку. — Если получишь два одинаковых подарка…

— То лишний отдам тебе — я помню. — Харита разломила лепешку и отправила половину себе в рот. — Счастливо!

Когда они с Илеаной вышли во двор, отъезжающие уже рассаживались по повозкам. Младшие царевичи забрались в седла и разъезжали по двору, громко выражая свое нетерпение. Каждая повозка стояла на четырех больших, легких колесах; на двух широких сиденьях легко помещались четверо. Над задней скамьей на обручах был натянут алый навес от солнца, два алых флажка — по одному с каждой стороны высоких козел — трепетали на легком ветру.