— Однако… Неужели этого нельзя было сделать раньше?

В голосе Резо слышалась скорее обида, нежели удивление.

Отец в это время в упор смотрел на первого заместителя министра. От глаз взволнованного старика не ускользнула туча, набежавшая на лицо старшего сына.

— Были на то свои причины. Но теперь это не имеет принципиального значения. Не говорил вчера, говорю сегодня.

Отец произнес эти слова, не сводя глаз со старшего сына. Потом полуобернулся и предложил юноше сесть.

— Благодарю, — сказал Гоги и сел, искоса глянув на Вахтанга Геловани.

Первый заместитель министра повернулся к нам спиной и подошел к окну. Он старается принять беззаботный вид и тем самым выразить отношение к происходящему.

— Да, но какие могли быть причины? У меня, оказывается, есть третий брат, а я об этом даже и не подозреваю. Кто знает, сколько раз мы сталкивались на улице и проходили мимо, как ни в чем не бывало, даже не поздоровавшись.

— Ты юрист и по идее должен бы знать цену бессмысленным разговорам. Теперь твой гнев не имеет ни грана смысла. До сих пор вы были незнакомы, так? Допустим, я был не прав. И что из того? Сегодня я сообщаю вам, что этот юноша — ваш брат. Прошу любить и жаловать. Это уже ваш долг…

— Он носит нашу фамилию? — вновь спросил Резо.

Отец, не ответив, подошел к креслу, уселся и откинулся на спинку.

Резо выжидательно смотрел на него, ожидая ответа.

— Нет. Мать записала его на свою фамилию. Но теперь, когда вашей матери нет в живых, а мать Гоги скончалась три месяца назад, я решил открыться вам и дать своему сыну его истинную фамилию.

(«Своему сыну», — как неловко произнес он эти слова.)

— Я думаю, что это неправильно! — вдруг подал голос первый заместитель министра. Голос его был тих, но тверд. Он даже не повернулся к нам и по-прежнему смотрел в окно, хотя прекрасно отдавал себе отчет, какую реакцию вызовут его слова.

Я взглянул на Гоги. Гнев в его глазах сменился отвращением.

— Но почему? — Голос отца дрогнул.

Первый заместитель министра наконец-то соизволил повернуться к нам лицом. Сначала он потянулся за «Кентом», лежавшим на отцовском письменном столе, невозмутимо вытащил из пачки сигарету, потом эффектно щелкнул зажигалкой и глубоко затянулся.

— Да по той же причине, по какой ты не дал ему свою фамилию до сих пор.

— Но тех причин больше не существует.

— Ты заблуждаешься, отец! — Первый заместитель министра понял, что сейчас необходимо действовать решительно и без промедления. Он направился к моему креслу, взял с широкой его ручки пепельницу и вновь вернулся на прежнее место. Пепельницу на стол он не поставил, видимо посчитал, что с пепельницей в руке он выглядит более твердым и внушительным. — Да, ты глубоко заблуждаешься! Мы не настолько малы, чтобы нас было легко провести. Ты сделал это вовсе не ради нашей матери. Просто тогда твой путь был еще не настолько проторен, чтобы позволить себе такую роскошь. Двадцать лет назад ты с остервенением боролся за заведование кафедрой. Правда, ты был единственный достойный кандидат, но противников у тебя хватало. Ты прекрасно понимал, какой козырь ты дал бы им в руки своим необдуманным шагом. Еще бы, на поприще науки бороться с тобой им было непросто.

— Вахтанг! — вскричал отец.

— Я люблю говорить правду в глаза, отец. Ты, пожалуйста, не думай, что я тебя виню. Напротив, я приветствую твою тогдашнюю дальновидность. Если бы ты пошел на поводу у своих страстей, твоя жизнь не была бы столь упорядоченной. И это не замедлило бы сказаться на нашей карьере.

— На твоей карьере, если быть точным! — процедил сквозь зубы Резо. — Меня лишь недавно распределили прокурором в отдаленный район. А Нодар — физик, и ему вообще наплевать на карьеру.

— Хотя бы и так, согласен, на моей карьере, — с подчеркнутой издевкой произнес последние слова первый заместитель министра. Самообладание, выработанное на заседаниях, не оставляло его даже в самых критических ситуациях. Более того, его бесстрастная, холодная и вызывающая речь легко выводила противника из равновесия.

— Да, да, на моей карьере. — Он невозмутимо вдавил окурок в пепельницу и поставил ее на подоконник.

— Хм, чуть не забыл, ты ведь уже дважды ушел с работы из-за своей неуемной принципиальности.

— Ах, да, позвольте представить вам вашего старшего брата Вахтанга Геловани, первого заместителя министра, а в недалеком будущем, наверное, и министра, правда при условии, если его шеф, прикованный к постели неизлечимой болезнью, вовремя отдаст богу душу! — с нескрываемым презрением отчеканил Резо, пытаясь сбить гонор со старшего брата.

Но первый заместитель министра даже бровью не повел. На его полном, краснощеком, неумном, но самодовольном лице мелькнула насмешливая улыбка. Он даже не счел нужным ответить на выпад брата и как ни в чем не бывало продолжил прерванную речь:

— Если история эта получит гласность, то ее последствия неминуемо отразятся на твоей судьбе, отец! Ты, надеюсь, помнишь, что стоишь на пороге своего семидесятилетия. На кафедре у тебя немало недоброжелателей, только и ждущих, когда ты оступишься или когда сдаст твой организм. Благодарение богу, ты человек здоровый и проживешь еще долго. Но посуди сам, каково, если тебе, почтенному профессору, на старости лет пришьют аморалку? Ты что же, решил дать повод своим врагам позубоскалить? Или ты надеешься на великодушие своих коллег?!

— Вахтанг! — воскликнул побледневший отец.

Сколько отчаяния было в его голосе!

— Нечего волноваться, я просто высказал свое мнение. Если оно тебе не по душе, можешь поступать, как тебе заблагорассудится. Но предупреждаю: эта история даст пищу для сплетен и пересудов. И основательно попортит нам кровь. Даже этому молодому прокурору, простодушно возводящему воздушные замки и стремящемуся избавить мир от беззаконий. Но больше всех это повредит мне и тебе, отец. Если уж ты махнул рукой на себя, не мешало бы тебе подумать о судьбе своего сына. А этого молодого человека, который, оказывается, является моим братом, уже двадцать лет знают под своей фамилией. Есть ли смысл менять ее? Есть ли смысл возрождать позабытые сплетни? У каждой реки существует свое русло. Стоит ли изменять его, стоит ли возвращать вспять реки?

— Ты мерзавец!

Я никогда еще не слышал в голосе Резо такого отвращения.

Первый заместитель министра не отреагировал и на этот выкрик. Ни один мускул не дрогнул на его самодовольном лице.

— А ты-то чего молчишь? — набросился Резо на меня.

— Я-а-а?

Я не ожидал вопроса и, признаться, растерялся. Да и что я мог сказать…

— Не волнуйтесь, уважаемый Резо, и вы, уважаемый первый заместитель министра. (Боже, где я слышал этот голос?!) Прошу выслушать меня, и я навсегда освобожу вас от неприятностей, связанных с нашими родственными отношениями. Я пришел сюда не затем, чтобы набиваться вам в братья и, тем более, просить фамилию. Все ваши рассуждения о моей фамилии курам на смех. Я просто был удивлен, когда на похороны моей матери пожаловал уважаемый профессор и, представьте себе, даже оставил триста рублей моему дяде на похоронные расходы. В течение двадцати лет он ни разу не вспомнил, что у него есть сын… — он говорит спокойно, не сводя глаз с первого заместителя министра, — ни разу не подумал дать сыну свою фамилию. Больше того, когда я появился на свет, он, оказывается, сказал моей матери: а ты уверена, что ребенок мой? (Отец побагровел, на лбу у него вздулись жилы, словно он собирался что-то сказать.) Не возмущайтесь, уважаемый профессор, не думаю, чтобы вы забыли эти низкие слова, которыми вы, как из ружья, выстрелили в безмерно любящую вас женщину. А ведь вы были вполне уверены в преданности моей матери и прекрасно знали, что я ваш сын. Но тогда вы испугались за себя, о чем вам доложил уже ваш старший сын. И вот я впервые увидел своего отца. А мне — вы совершенно правильно угадали мой возраст — двадцать лет. (И все-таки, где я мог слышать этот голос?) Через три месяца после смерти моей матери вы даже пригласили меня домой. Только никак не могу понять, что побудило вас к этому, что вызвало в вас эти приятные сдвиги? Может, угрызения совести? Не уверен, потому что для этого у вас было целых двадцать лет. Но в вас ни разу не шевельнулись подобные чувства. Так что же? Может, на пороге своего семидесятилетия и в ожидании скорого конца вы вдруг вспомнили о боге? А о боге вспоминают из страха, из страха перед собственными грехами. Может, вы пытаетесь искупить свои грехи? Да что гадать, загляните себе в душу и, может, там обнаружите истинную причину вашей нынешней отцовской заботливости. Но мне совершенно безразлично ваше отцовство, и я не нуждаюсь в вашей заботе. Я принял приглашение и явился сюда лишь для того, чтобы лично вернуть пожертвованные вами триста рублей, которые я собирался переслать по почте…