Гриша принес бокал и, отдуваясь, опустился на стул. Отар налил ему шампанского.

— Дядя Гриша, сколько тебе лет?

— Шестьдесят семь скоро.

— Сколько лет работаешь в буфете?

— Сколько себя помню, дорогой. Мальчишкой был, когда отец взял меня помогать ему.

— Сколько раз ты был в отпуске?

Буфетчик осклабился.

— Чего ты смеешься?

— Эх, сынок, отпуск не для меня выдуман. Ноги вон как распухли. Неделю пролежал в больнице, не выдержал, сбежал. Делу не могу изменить.

— А что, буфет без тебя пропадет?

— Пропасть не пропадет, а семья?

— Тогда уточни и скажи, семью, мол, содержать надо.

— Это ты верно.

— Дядя Гриша, ты бываешь в театре или кино?

— Я и дороги в театр не знаю, где она.

— Судя по твоему слуху, ты, должно быть, в опере частый гость?

Толстый буфетчик поперхнулся со смеху и отпил шампанского.

— Тоже нет. Книги хоть читаешь?

— Книги не про нас писаны.

— Все ясно! — Отар повернулся к другу: — Как ты думаешь, мой Тамаз, мог бы этот человек ежегодно пользоваться отпуском? Отдохнуть, поправить здоровье? Мог бы, но ему и в голову не приходит такое. Восемнадцать часов в сутки торчит он в этом проклятом буфете. Восемнадцать часов в сутки наблюдает, как пьют и едят, и так — на протяжении десятков лет. Но и в его профессии есть своя романтика. Для Гриши она заключается в том, как бы обсчитать клиента и набить свой карман.

— Кого это я обсчитал? — обиделся буфетчик.

— Гриша, минуточку внимания. Мы тут обсуждаем один философский вопрос. Ты знаешь, что такое философия? Не думай, что вся философия состоит в том, чтобы нарезать сулгуни как можно тоньше. — Отар повертел перед носом буфетчика прозрачным ломтиком сулгуни. — Ты не ради зарплаты корпишь здесь, а деньги делаешь. Если бы ты сидел на одной зарплате, ты бы и отпуском пользовался. Но ты делаешь деньги, и чем больше их у тебя, тем ненасытнее становится твоя душа, тебе уже не хочется терять ни одного дня. Деньги — это магнит, мой Гриша. А сейчас не мешай, а то знаешь! — погрозил пальцем Отар и повернулся к Тамазу. — Все его умственные и физические потребности сводятся к одному, — как можно больше заработать. Кроме денег, его ничто не волнует. Затем он строит себе великолепный дом, обставляет его дорогой мебелью. В семье никто не интересуется музыкой, но непременно покупается инструмент. Рояль уставляется хрустальными вазами. Меняется мода — он набивает книгами резные шкафы. Одним словом, дом процветает. Приходят в гости то брат, то сват, то односельчанин, то друзья и знакомые. Полное благополучие — всех гложет зависть. Ползет слух, что Гриша сказочно живет, что дом у него — полная чаша. Теперь слушай внимательно, я перехожу к философскому обобщению моих наблюдений. Но, прежде чем я ознакомлю тебя с ними, давай, пожелаем долгих лет жизни нашему Грише, послужившему наглядным примером моей теории.

Отар чокнулся с Тамазом, затем с буфетчиком.

— Будь здоров, дядя Гриша! Всего тебе хорошего! И перестань гробить себя ради этих проклятых денег, немного поживи по-человечески, хоть на старости лет оглянись вокруг!

Тамаз сказал три слова: «Будьте здоровы, батоно!» — ради приличия поднес бокал к губам и снова поставил на стол.

В буфет вошел мужчина в тренировочном костюме, видимо, проживающий в гостинице.

— Дядя Гриша, скажи спасибо и займись клиентом.

— Будьте здоровы, дети, всего вам доброго! — Гриша встал, унес полный бокал шампанского, спрятал его в шкафчик и вежливо обернулся к посетителю.

— Гриша нам пока не нужен. — Отар снова наполнил свой бокал, — На чем я остановился? Да, приходят братья, родственники, односельчане, друзья-приятели, смотрят на его великолепие и проникаются почтением. И Гриша испытывает тогда чувство превосходства — как награду за все мучения. Он и дальше будет гробить себя, укорачивать свою жизнь, чуть ли не сутками торча в этом буфете, лишь бы и впредь чувствовать, что он выше кого-то, лишь бы и впредь наслаждаться своим преимуществом перед близкими, знакомыми.

Отар взял лежащую на столе пачку сигарет, закурил и спросил друга:

— Не скучаешь?

— Наоборот, — улыбнулся Тамаз.

— В прошлое воскресенье мы ездили охотиться на перепелок. В компании со мной было еще четверо. У троих, как и у меня, простые «тулки». А у одного, хозяина машины, как выяснилось позже, — «голанд-голанд». Он за это ружье отвалил две тысячи, двадцать тысяч на старые. Скажи, не все ли равно, из какого ружья стрелять по перепелке? Но нет, он не пожалел таких огромных денег, чтобы наслаждаться чувством превосходства. Вся соль тут не в том, что у него «голанд-голанд», а в том, что ни у одного из нас нет такого. Если бы и у остальных были «голанды», чего бы стоило его ружье! Понятно?

— Понятно! — усмехнулся Тамаз.

— Почему ты улыбаешься?

— Меня удивляет твоя способность, вернее, я завидую тебе. Я никогда не могу судить обо всем с таким юмором.

— Какой уж тут юмор, я отлично помню время, когда во всем Тбилиси насчитывалось сто семь квартирных телефонов. Ты должен хорошо помнить, что означало тогда иметь собственный телефон.

— Помню, — кивнул Тамаз.

— Для тебя не секрет, что телефон необходим только тогда, когда он есть у всех, когда ты можешь в любое время позвонить кому захочешь. Но, когда в Тбилиси было сто семь квартирных телефонов, владельцы их яростно выступали против строительства новой телефонной станции. Телефоны ставили на лакированные столики, словно те были драгоценными китайскими вазами. Счастливым обладателям их было наплевать на назначение телефона, главным являлось чувство превосходства, а блестящие аппараты становились символом этого превосходства. Может быть, тебя не занимает мой разговор?

— Во многом ты прав, но…

— Никаких «но»! Я иду дальше. Допустим, ты живешь на необитаемом острове, у тебя есть дома, машина. Одним словом, ты обеспечен всеми житейскими благами. И все они приедаются тебе за две недели, если на острове нет другого человека, перед которым ты можешь проявить свое превосходство. Превосходство, которое ослепляет тебя, наполняет блаженством, возвышает в собственных глазах.

— Отар, будет тебе!

— Что, дружок, тяжело слушать правду?

— Нет, я совсем о другом. Все это мелочи, которым не стоит уделять столько внимания.

— Э, мой Тамаз, именно такие мелочи каждый день отравляют нам жизнь.

— Погоди.

Тамаз Яшвили вдруг побледнел, губы его дрожали. Отар только сейчас заметил, как потемнели у него глаза. Сердце у Отара дрогнуло. Он никогда не видел Тамаза таким несчастным. И словно понял что-то. С самого начала он был убежден, что Тамаз не уживется с Медеей, что рано или поздно наступит кризис. Неужели он уже начался? Может быть, поэтому Тамаз пришел сюда? А если он просто соскучился по другу? Впервые за свою жизнь Отар стал в тупик. Он догадывался, что Тамазу тяжело, очень тяжело, но спросить ни о чем не решался. Боялся растравить и без того, видимо, больную рану. Тамаз поднес к губам бокал. Зубы стучали о край стекла. Отар отвел глаза, словно не замечая состояния друга.

— Откупорим еще бутылочку? — беззаботно предложил он.

— Нет, не хочу.

— Что такое, тебе плохо?

— Да, голова кружится. — Тамаз попытался улыбнуться.

— Давай выйдем на воздух.

— Хорошо бы, если ты не против.

— Гриша, счет!

Они расстались в конце улицы Кирова. Глядя в глаза Отару, Тамаз долго жал его сильную руку, словно навсегда прощался с единственным другом, которого по-настоящему любил и который всегда понимал его. Но он боялся сказать что-нибудь, боялся не выдержать и расплакаться. Как хотелось рассказать Отару все, рассказать подробно. И о том, что произошло сегодня, и о жутком незнакомце с гнилыми зубами, и об остановившихся часах. Хотелось признаться, что у него нет больше ни стремлений, ни цели и он намерен свести счеты с жизнью. Нет, не потому, что изменила жена. Просто лишний раз убедился, что на свете нет ничего святого, что жизнь его бессмысленна и он ни на что уже не способен. И как хотелось заглянуть сейчас в душу Медеи. Она так ласково улыбалась, провожая его на работу. Неужели в ней нет ничего, кроме похоти? Неужели ее улыбающиеся невинные глаза скрывают низменную сущность, неужели она способна только на зло и обман?