«Что со мной, не заболел ли я?» — подумывал он. Ничего похожего. Наоборот, все в нем пело, ликовало, никогда он не чувствовал себя так легко и радостно. Он не мог дождаться конца рабочего дня. Кое-как время истекло, но тут академик Боцвадзе собрал производственное совещание. Тамаз сидел отрешенно. Все проносилось мимо него. Наконец совещание закончилось.

Он медленно брел по улице, пристально глядя себе под ноги. Изумительное настроение, владевшее им с утра, не оставляло его. Он не помнил, сколько времени прогулял по городу. Внезапно осознал, что весь день ждал чего-то. Огляделся и поразился — на улице не было ни души. Взглянул на часы — нет восьми. Проверил их, не остановились ли. Солнце только что зашло. Почти сразу опустились сумерки. Стало тихо. На небе ясно вырисовалась полная луна. Она показалась Тамазу чересчур большой и низкой, как тем вечером, когда он в проливной дождь возвращался из Строительного института. Он медленно, очень медленно поднимался вверх по улице, мягко ставя ступни, и неожиданно услышал, как постукивают о камни гвоздики на каблуках. Неужели они всегда так стучат? Он несколько удивился неожиданному открытию.

В начале своей узкой, короткой улочки, освещенной желтоватым светом, он заметил девушку. Редкие фонари едва мерцали. Бог знает сколько раз проходил он здесь, но только теперь заметил, что на ней не растет ни единого дерева. Никогда не обращал внимания и на то, что мостовая выложена камнями. Несмотря на сумерки, что-то знакомое привиделось ему в стройной фигурке девушки. Девушка медленно приближалась. Их шаги звучали в унисон. Она вдруг остановилась, и Тамаз невольно замер на месте. Их разделяло не более двадцати шагов. Некоторое время они смотрели друг на друга. Тамаз ощутил в ногах слабость — перед ним стояла Медея Замбахидзе. Ему хотелось шагнуть вперед — ноги не повиновались, как бывает в сновидениях, когда убийца настигает тебя, а ты не можешь ни убежать, ни сдвинуться с места. «Может, я сплю?» — подумал Тамаз. Но разбираться было некогда — Медея робко двинулась к нему. В двух шагах она снова остановилась. Какое прекрасное, какое измученное лицо было у нее, какие пленительные усталые глаза! Тамазу хотелось кинуться к ней, подхватить на руки и унести ее далеко-далеко, на край земли…

— Медея! — чуть слышно выдохнул он.

— Тамаз! — Медея преодолела эти два шага и уткнулась головой ему в грудь.

— Здравствуй, Медея!

— Здравствуй, Тамаз!

— Я знал, что встречу тебя!

— И я знала, Тамаз!

— Пойдем, пойдем куда-нибудь. Можем подняться ко мне, если не торопишься.

— Мне некуда торопиться, Тамаз!

Они шли молча. Тамаз Яшвили не мог осмыслить, что происходит. Он по-прежнему боялся проснуться и убедиться, что все это сон. Но нет, это не было сном. Рядом с ним была Медея. Он слышал ее дыхание, чувствовал тепло ее тела. Будто не было пролетевших лет, будто ничего не случилось, будто все так и должно было быть.

Тесно прижавшись друг к другу, они поднялись по старой, небольшой лестнице. Тамаз осторожно опустил руку в карман, боясь, как бы Медея не подняла голову с его плеча. Неловко сунул ключ в скважину и тихонько повернул. Послышался мелодичный перезвон. Медленно, словно открывая вход в таинственную пещеру, растворилась тяжелая дубовая дверь. Они бесшумно переступили порог. Тамаз включил настольную лампу. Медея неуверенно прошла вперед и оглядела комнату. Потом положила руку на громоздкий, резной буфет.

Господи, как преобразился этот допотопный, топорной работы, не любимый Тамазом буфет, будто стояла Медея в храме перед величественным органом…

И тут волшебные звуки встрепенулись в комнате, словно где-то далеко ударили в колокол. Тамаз догадался — били часы. Прислушался — девять.

«Как рано, оказывается! Почему же на улице не было ни одного человека?»

Медея распустила подобранные волосы. Нагнулась, сняла туфли и мягко подошла к старинному покойному креслу, точно опасаясь спугнуть чарующий звон колокола.

Тамаз в оцепенении не трогался с места, не в силах ни сделать шаг, ни вымолвить слово.

Медея опустилась в кресло, положила на подлокотники прекрасные, длинные руки. Откинулась на спинку. Длинные волосы упали на плечи. Господи, как хороша и как печальна она была! Тамаз Яшвили не знал, что красота может быть воплощением скорби…

Медея повернулась, прижалась щекой к спинке кресла. И сразу сделалась похожей на маленького, очень маленького ребенка.

Тамаза охватила глубокая жалость. Он не понимал, откуда взялось это сострадание, но жалел ее. Ему хотелось упасть перед ней на колени, покрыть поцелуями ее чудесные пальцы. Он долго стоял, боясь шевельнуться, на одном месте. А вдруг шаги разбудят ее, и все развеется? Неужели он спит? Неужели во сне видит дивные волосы Медеи? Нет, это был не сон. Скоро в окне показалась огромная, низко стоявшая желтая луна.

Он уловил ровное дыхание. Медея спала.

Тамаз неслышно приблизился к ней, заглянул в лицо, не решаясь разбудить. Затем медленно наклонился, взял ее на руки и бережно перенес на кровать. На цыпочках вернулся к буфету, вынул летнее полосатое одеяло и заботливо накрыл Медею. Медея шевельнулась, вытянула одну руку поверх одеяла. Тамаз замер, испугавшись, что разбудил ее. Пятясь на цыпочках, дошел до кресла, в котором минуту назад спала Медея. Обивка спинки еще хранила аромат ее волос.

Часы пробили двенадцать. Как быстро пролетели три часа! Вдруг, вместе с последним ударом, звук могучего колокола подхватили тысячи звонких колокольчиков, из белой церкви высыпали женщины и дети в белом, к паперти подкатили белые экипажи, запряженные белоснежными конями, по церковному двору вместе с детворой запрыгали белые овечки. Все сели в белые экипажи, белые кони тряхнули гривами и унеслись. Медленно растаял звук колокольчиков. Утих стук копыт и звон бубенцов. Все окуталось серым, и далеко, с края земли, поднялись несметные стаи птиц.

Стаи приближались. Но это же не птицы, это цифры! Цифры неслись и неслись со всех сторон. Тамаз Яшвили не помнил, чтобы они слетались в таком количестве. Они, играючи, собирались в группы, и каждая охватывалась взглядом. Он ощутил небывалый прилив сил. Словно удесятерились его возможности, словно разум стал более быстрым и гибким. Цифры плавно сменялись изображениями. Изображения — дифференциальными уравнениями. Потом на горизонте поднялись графические фигуры. Они вытягивались, извивались, скручивались, словно изображение на экране неисправного телевизора. Вдруг как будто чья-то невидимая рука настроила телевизор. Тамаз глазам не поверил — он увидел то, над чем так долго бился, увидел отчетливо и ясно, точно рукой прикоснулся к этим красивым графическим фигурам. Каким простым, понятным и определенным, оказывается, было все. Удивительно, почему до сих пор ему не приходило в голову использовать принцип максимума для доказательства этой теоремы? Неужели и Коши в XIX веке, а позднее и Миндингу, который первым выдвинул гипотезу однозначных определений сферы, было так трудно найти это решение? Неужели никто из ученых, бившихся над этой проблемой, не мог обнаружить, что если две изометричные, выпуклые поверхности однозначно проектируются на плоскость, то разница двух аппликат не может достигать ни строгого минимума, ни строгого максимума во внутренних точках поверхности?

Тамазу хотелось подпрыгнуть, закричать от восторга, но тут же вспомнил о Медее.

«Может быть, разбудить ее? Рассказать о моей находке? Интересно, она обрадуется? Очень обрадуется? Нет, спит, жалко ее, господи, как она устала!»

Тамаз смотрел на девушку. Медея не шевелилась. Дыхание ее было спокойным, очень спокойным.

Он бесшумно выдвинул ящик письменного стола и достал чистую бумагу. Обложил книгами лампу. Сейчас только узкий луч света падал на лист бумаги.

Тамаз строчил, боясь забыть или упустить что-нибудь. Он вычертил график и вывел первое заключение: «Изометрические, выпуклые замкнутые поверхности равны». За ним последовало второе: «Бесконечные изометрические выпуклые поверхности, кривизна которых 2π — равны». «Боже мой, до чего все просто! Неужели никто до сих пор не видел этого и не мог решить?»