— Чего нельзя?

— Нам больше нельзя быть вместе!

— Ну и что?! Разве я возражаю тебе? Я давно уже знаю, что так продолжаться больше не может. У меня не оставалось иного пути, как примириться со своей участью. И я это сделала. Разве я хотя бы раз позвонила тебе сама? И разве по моему желанию оказались мы в этом номере?

— Эка…

— Не мучай себя понапрасну. Я знаю, что ты привез меня сюда прощаться. Я еще в Тбилиси угадала твое намерение.

Короткая пауза.

— Не волнуйся, до двенадцати осталось немного. Я уеду в Тбилиси поездом. А ты поедешь в свою лабораторию, и на этом все кончится.

«Все кончится».

Все, что должно было быть сказано между нами, сказано, но коричневая ржавчина продолжает грызть мою душу.

Пауза.

Тягостное, выматывающее молчание.

Интересно, который теперь час?

Часы лежат на столе, стоит только привстать. Но встать я не в силах. По-прежнему пытаюсь угадать время по лучам солнца.

Я голоден.

Видно, уже вечереет. Шестой час, не меньше. Прохладный ветерок чаще теребит занавеску на открытом окне. Хотя огромная сосна заслоняет окно, слабые лучи света, пронизывающие ее разлапистые ветви, подтверждают мою догадку.

Все уже решилось, но меня, как и прежде, страшит миг расставания. До отхода поезда еще целых пять часов, если не больше.

Минуло шесть лет со дня нашей первой встречи. Но я отчетливо помню все, словно это было вчера. Я затормозил у перекрестка, дожидаясь зеленого света. Неожиданно кто-то ударил меня сзади. Раздался скрежет и треск разлетевшихся фар. Внезапный удар бросил меня вперед, и я едва не пробил головой ветровое стекло. Я в бешенстве выскочил из машины. Но злость как рукой сняло, когда за рулем белых «Жигулей» я увидел плачущую от испуга красивую девушку.

Потом…

Потом, провожая ее до дому, я часами стоял вместе с ней у железных ворот ее двора.

— Эка! — шептал я, целуя глаза девушки…

— Пусти меня!

Я не пускал ее, да и сама она не собиралась уходить.

В конце концов она все же вырывалась из моих объятий и оказывались по ту сторону решетки. Я быстро просовывал руки между прутьев и с силой тянул Эку к себе. Моя голова не проходила в решетку, но губы наши все же касались друг друга.

Какая она была красивая в раме прутьев! Глаза ее сияли и челка слегка тушила это ликующее сияние.

— Уходи, прошу тебя, нас увидят!

— Еще немного.

— Уходи, прошу тебя, уходи!

— Поцелуй меня.

Но одного поцелуя нам было мало.

— А теперь уходи! — молила она, но я чувствовал, что ей не хочется этого. — Уходи сначала ты.

— Нет, ты первая. Завтра ровно в восемь утра я буду ждать тебя здесь.

— Но в восемь очень рано. Что я скажу своим родным, куда, мол, несет меня ни свет ни заря?

— Придумай что хочешь.

— Но что я могу придумывать каждое утро? Хватит, прошу тебя, у меня все лицо горит.

Видно, я сильно прижал ее к прутьям решетки.

— Я ухожу! — говорит она наконец и уходит.

Я долго стоял, вцепившись в холодные прутья, и глядел, как растворяется она во мраке. Потом я поворачивался к ее окну и не уходил до тех пор, пока в нем не гас свет.

Я медленно брел по улице и с нетерпением смотрел на часы, считая каждую минуту до нашей утренней встречи. Шесть-семь долгих часов казались мне бесконечными.

Я опять закуриваю.

— Ты слишком много куришь, Нодар.

— Ну и что из того? — злюсь я. — Я курю много из-за того что мне надоела моя бессмысленная жизнь.

Последние слова я кричу. Тяжелый ком застрял в горле, сердце бешено стучит. Мной овладевает отчаяние.

Отчего я нервничаю?

Вроде бы все кончилось хорошо. Но почему мне так грустно? Почему сердце булыжником подступает к горлу?

Эка сядет в двенадцатичасовой поезд, и на этом все кончится. Но ведь я сам этого хотел, ведь только за этим и привез я ее в Боржоми? Так чего же мне еще желать? Что происходит со мной? Что пугает меня? Наверное, моя беспомощность, ничтожество и страх перед жизнью…

— Зачем возвращаться к сказанному? Мы ведь обо всем уже договорились и спокойно расстанемся друг с другом! Чего тебе еще надо? Что тебя тревожит и бесит? Потерпи еще несколько часов. А если тебе невмоготу, я сейчас же оденусь и уйду.

— Выслушай меня ради всего святого, иначе я не знаю, что натворю! — ору я не своим голосом.

— Тише, прошу тебя. За стенкой все слышно!

— Так слушай меня внимательно, а то я сойду с ума. Ты должна понять меня, Эка, должна понять! Я слабый и чувствительный человек. Я не в состоянии жить так, как живут другие. Меня бесит и сводит с ума, что вокруг крутятся злые и завистливые люди. Я не выношу лжи и фальши, не выношу подхалимства и подсиживания, не выношу вероломства и убийства. Жизнь для меня лишь отчаяние и разочарование. А я сам, как живу я сам, почему я мирюсь с безобразием, царящим вокруг меня, почему я не борюсь с подонками и эгоистами, день и ночь твердящими высокие слова о гуманизме, человеколюбии, патриотизме? У меня нет никакого желания, чтобы и мой сын страдал, подобно мне.

— Осторожно, Нодар, у меня болят плечи!

Только теперь я замечаю, что, схватив Эку за плечи, изо всех сил трясу ее.

Я прихожу в себя и, выпустив Экины плечи, ничком валюсь на подушку. Холодный пот выступил у меня на лбу.

Молчание.

Эка, окаменев и затаив дыхание, смотрит на меня.

Я тяну руку за сигаретой.

— Больше курить тебе нельзя! Ты отравишься! — Эка силой вырывает у меня из рук пачку сигарет.

Я, не сопротивляясь, закрываю глаза.

И снова молчание.

Внезапно кровать затрещала — Эка встала. Я упорно не открываю глаз.

Время от времени до меня доносится шум проезжающих машин, голоса громко переговаривающихся женщин, детский визг. Все эти звуки наползают друг на друга, сталкиваются и комом застревают в моем затуманенном сознании.

По шороху я догадываюсь, что Эка одевается и выходит в ванную. Не знаю, сколько времени она пробыла там. Наверное, целую вечность. Но сухого шелеста воды я уже не слышу. Видно, она уже закрыла душ.

Стук двери. Эка уже в комнате.

Глаз я не открываю.

Нетрудно догадаться, что она укладывает в чемодан одежду.

— Уже девять часов! — спокойно произносит она.

Нет, это не Экин голос, кто-то другой произносит эти слова. Невозможно представить, чтобы этот колючий и холодный звук лился из Экиного горла. Куда только подевался ее мелодичный голос, дрожащий от любви и нежности?

— Уже девять часов! — повторяет Эка.

В ресторане мы садимся за столик в укромном уголке и терпеливо дожидаемся официанта. Кто его знает, когда он соизволит подойти к нам.

Молчание.

Словно два чужих человека случайно сошлись за трапезой. Нет, слово «чужой» не совсем точно выражает наше состояние. Ведь, в конце концов, оказаться за одним столом с чужим человеком, и притом с такой красивой девушкой, как Эка, не так уже и плохо, более того, приятно, ибо сулит смутную надежду.

Нет между нами и враждебности.

Просто между нами пролегла тяжелая, серая и влажная масса молчания, надрывающая наши сердца и перехватывающая дыхание.

Я гляжу куда-то вдаль, но ничего не различаю. Никогда не мог представить, что все завершится настолько пошло.

Слава богу, к нам направляется официантка с закуской на подносе. Я почувствовал огромное облегчение. Хотя бы что-то можно делать. Я суетливо разливаю вино, подвигаю поближе к Эке соль и перец. Все, что угодно, лишь бы не это идиотское оцепенение.

В ресторане малолюдно.

Справа от меня, через столик восседает счастливое семейство. Румяный упитанный папочка и такая же мамочка с сардельками-пальцами, унизанными кольцами, втолковывают своим вертлявым отпрыскам, что следует хорошо есть.

За двумя столиками подальше сидят одиноко и уныло ужинающие мужчины.

За столиком напротив, у широкой стеклянной стены, сидят переговариваясь вполголоса, двое юношей и две девушки.