Лежа на спине, я внимательно изучаю потолок. На моей левой руке пристроилась Экина голова. Она лежит лицом ко мне, глаза ее закрыты, и слабое ее дыхание щекочет мне грудь. Но она не спит.

Жарко.

Время от времени в комнату врывается приятный ветерок. Рядом с кроватью на стуле пепельница, полная окурков. Сколько, оказывается, я накурил…

Тянуть дальше не имеет смысла. Я хотел было сказать, что сегодняшняя наша встреча — последняя, но, почувствовав, что и Эка догадывается об этом, предпочел промолчать. Я твердо решил навсегда покончить с нашими выматывающими встречами. Пора бы тебе позаботиться о себе, хочу сказать я Эке, но слова застревают в горле. Я знаю, какую непоправимую обиду нанесу я ей этими словами. Но что за словами?

«Будет лучше, если ты создашь свою семью».

Молчание.

Тупое, тягостное молчание.

Я хватаюсь за спасительную сигарету. Боясь обеспокоить Эку, я придерживаю коробок ладонью правой руки и резко чиркаю спичкой.

Я с наслаждением затягиваюсь.

Табачный дым щекочет гортань, вползает в вялые легкие.

Молчание.

Еще одна затяжка.

Я выпускаю дым вертикально, к потолку, чтобы он побыстрее рассеялся и не потревожил Эку.

— Я тебе не мешаю? — на всякий случай спрашиваю я.

— Нет, — тихо отвечает она.

Как чужд теперь мне этот голос!

Нет, лучше все-таки сказать, что сегодня мы встречаемся в последний раз.

Неужели она так уж и опостылела мне?

Ни в коем случае! Просто у меня недостает больше сил быть с ней таким же внимательным, как раньше.

Я чертовски злюсь на себя. Но при чем здесь внимание?

Я чувствую себя опустошенным. И если бы только в любви…

Нет, я и в работе утратил всяческий азарт и вообще начисто лишился чувства радости.

Почему?

Трудно ответить на этот вопрос однозначно и определенно. Главное, наверное, все же в том, что грусть одолела меня и мною овладело острое переживание ничтожности человеческого существования и бессмысленности жизни.

«Ничтожности человеческого существования»… Почему это я присвоил себе право говорить от имени всех? Нет, нет, я не собираюсь создавать теории, я говорю лишь о себе. Меня мучает и терзает кризис моей личности. Я даже не могу сказать, чем вызван этот кризис. Может, во всем повинен тяжелый и утомительный ритм современной жизни? А может, меня доконала духовная нищета людей? Или фальшь, лицемерие, зависть, обывательская психология мещанства?

Не знаю, мне трудно назвать конкретную причину. Но факт остается фактом: чем дальше, тем больше разъедает мою душу ржавчина. И я не пытаюсь разобраться, отчего это происходит. Я человек чувства, эмоции захлестывают меня. Даже безделицы выводят меня из себя и заставляют остро переживать. Из моей памяти ни за что не вытравить последний вечер, проведенный у моего учителя. Видно, роковой шаг Левана Гзиришвили выбил у меня почву из-под ног и всколыхнул все мое существо. На первых порах я даже не отдавал себе в этом отчета, старался избавиться от наваждения. Эка много раз говорила, что я резко изменился с того вечера. Я злился и гневно отмахивался от ее слов, но, успокоившись, признавал в душе их справедливость.

Эка.

Меня мучает совесть, что я заставил ее потерять впустую шесть долгих лет.

«Потерять впустую?!»

Еще хорошо, что я никогда не обмолвился об этом при Эке.

Но если подумать, я не совсем прав, говоря так. Да, Эка не создала семьи, не имеет мужа и детей. Бог знает, что думают о ней люди, родные, близкие, друзья и знакомые. Зато как счастливы мы были все эти пять лет! Правда, последний, шестой год в счет не идет.

Да, но ведь счастлива была не только она. А сколько счастья она подарила мне!

Мне скоро тридцать пять. И за всю эту краткую или долгую жизнь я помню лишь те дни и мгновения, когда я любил Эку, когда я не находил себе места, ожидая ее, когда лицо мое пылало, а кровь бледнела в жилах от предвкушения встречи с ней.

И все-таки я чист перед моей совестью. Ведь я ни разу не пообещал Эке, что буду любить ее вечно, до конца дней своих. Да что там, я даже ни разу толком не признался ей в любви, не говоря уже об обещаниях. Наша любовь была взаимной, в основе ее лежали чувства, а не пустые клятвы в любви до гроба.

Какой же я мерзавец! Вот когда я ощутил по-настоящему, как коричневая ржавчина разъедает мне душу. Эка никогда не требовала от меня клятвенных уверений в любви, и я никогда не говорил ей об этом. Может, я подсознательно готовил себя к будущему, когда любовь минет без следа? Ведь я ни разу не загадывал наперед и даже не понимал, что когда-нибудь наступит этот день. Просто во мне невольно срабатывал некий механизм самостраховки и самозащиты. Но что могли значить тут слова? Я упорно прячу голову в песок, всячески стараясь отмахнуться от неприятных мыслей. В ином случае придется признать свою низость и подлость.

И я закуриваю.

Последняя сигарета. Я судорожно смял пустую коробку и забросил ее в дальний угол комнаты. Этот непроизвольный жест, казалось бы, ничего не выражает. Но, видно, я все-таки сорвал на этом безвинном коробке свою злость.

Зачем было забрасывать коробок в угол комнаты, когда место ему на пепельнице, стоящей совсем рядом, на стуле? У меня даже в мыслях не было забрасывать его куда-то. И тем не менее я это сделал.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как мы поселились в этом укромном номере гостиницы. Вчера в три часа дня мы впервые открыли его дверь. Который час теперь? Я пытался угадать время по углу падения лучей солнца, проникающих в окно. Но мне это не удается. Полдень или уже вечереет? Должно быть, все же полдень. Невыносимая жара.

Меня беспокоит голод.

В маленьком холодильнике лежат фрукты, еда и даже выпивка. Чтобы не ходить в ресторан, я запасся всем этим еще вчера. Никого не желаю видеть. Нервы и без того на пределе, суматоха вконец доконала меня.

Вставать неохота.

Мне кажется, пришло время поговорить с Экой начистоту. Откладывать уже нельзя. Надо собраться с силами и поставить точку. Отныне, как бы туго мне ни пришлось, ни за что не стану звонить ей. И всячески буду избегать встреч, даже случайных. Невыносимо. Если уж расставаться, так навсегда.

Так будет лучше.

Пора кончать эту бессмысленную игру в прятки.

Вот возьму и выложу ей все, без обиняков. Но слова застревают в горле. Не могу.

Я опять вспоминаю о спасительной сигарете.

Но пустой коробок валяется в углу комнаты.

Я в отчаянии шарю рукой по стулу, но сигарет нет. И тут я вспоминаю, что в кармане куртки должна быть еще одна пачка «Колхиды». Куртка свисает с ручки кресла.

Я осторожно выпрастываю левую руку из-под головы Эки. Эка едва приподняла голову и, не меняя позы, положила ее на подушку.

Я привстал и дотянулся пальцами до куртки.

Я чувствую, как сверлит мою спину Экин взгляд. Я даже вижу презрительную, гневную улыбку, играющую на ее губах.

Я достаю сигареты из кармана куртки, а куртку бросаю на кресло.

— Что с тобой? Ты без конца куришь. Так нельзя, — говорит Эка.

Что это — издевка?

Да, наверняка.

Эка прекрасно знает, чем закончится сегодняшний день. Безошибочное женское чутье подсказало ей, зачем я привез ее в Боржоми, в этот душный гостиничный номер. Она прекрасно чувствует мою беспомощность и идиотскую нерешительность. А я не могу связать даже двух слов, чтобы раз и навсегда покончить с нашими постылыми отношениями.

Я убежден, что она молчит намеренно. Ей доставляет удовольствие мучить меня. А может, она хочет просто убедиться в моей низости, в моем ничтожестве, чтобы тем самым облегчить себе расставание?

Нет, так продолжаться больше не может. Я с яростью вдавливаю сигарету в пепельницу.

— Так больше нельзя, Эка! — выдавливаю я из себя.

И не узнаю собственного голоса. Словно кто-то чужой произнес эти придушенные слова.

— Так больше нельзя, Эка! — раздраженно повторяю я и поворачиваюсь к Эке лицом.

Предчувствие не обмануло меня: на губах Эки застыла презрительная и злая улыбка.