Я бросаю весла.
А солнце уже вонзилось в горизонт. Теперь оно смахивает на огромный красный шар, накачанный газом.
У горизонта море отливает золотом, а возле берега сливается с тончайшей пеленой тумана.
— Солнце зашло, Эка!
— Я вижу, — не открывая глаз, отзывается Эка.
Раскаленное красное солнце уже коснулось поверхности моря, и его жар передался водной глади. Она сначала воспалилась, а затем, зашипев, закипела.
— Эка, ты видишь, море кипит!
— Вижу, — с закрытыми глазами отвечает Эка.
Постепенно солнце растворилось в воде.
Я докурил сигарету, потом размахнулся, чтобы швырнуть окурок подальше в море, но рука застыла в воздухе. Я погасил сигарету о весло и, достав из брюк, валявшихся на днище лодки, коробок с сигаретами, запихнул в него окурок.
На море ложится мгла. Мне кажется, что на водную гладь набросили темно-синее морщинистое покрывало.
Послышался рокот мотора. Рокот постепенно нарастал, и в ноздри вдруг ударил бензиновый дух, особо ощутимый на море.
Глиссер еще далеко, но нетрудно догадаться, что он направляется к нам. Наверное, спасатели.
Я обернулся. Глиссер на полной скорости вспарывал воду. Потом, задрав нос, он эффектно описал круг возле лодки. Море заволновалось, и беспорядочная рябь подбросила лодку, словно щепку.
Птица, долго не покидавшая места, облюбованного на нашей лодке, вдруг сорвалась и бесследно растворилась в воздухе.
Эка догадалась, кто и зачем подъехал, но глаз все-таки не открыла и даже не поменяла позы. Экино тело мерно раскачивалось вместе с лодкой, и по лицу ее было видно, что это ей доставляет удовольствие.
Рядом с водителем глиссера грозно вырос дочерна загорелый юноша с мускулистым торсом и рупором в правой руке. Однако, увидев ладную Экину фигуру, он внезапно успокоился и уже вполне миролюбиво пророкотал в рупор:
— Вы в пяти километрах от берега. Очень прошу вас вернуться назад.
Он явно преувеличивал. Мы отошли от пляжа километра на три. Но возражать я не стал и, развернув лодку к берегу, сильно взмахнул веслами.
Очертив полукруг и вызвав основательное волнение на море, глиссер понесся прочь.
Вскоре рокот мотора заглох вдали.
— С каких это пор они стали такими вежливыми? — спрашивает Эка.
— Это целиком заслуга вашей фигуры, уважаемая Эка.
Волны, поднятые глиссером, постепенно схлынули, уменьшились и вновь лениво разлеглись на морской глади.
— Что нас ждет в будущем? — неожиданно проговорила Эка.
— Что ты сказала? — Я не сразу понял, что она имеет в виду.
— Я спрашиваю, что ждет нас в будущем?
— А-а-а, — до меня наконец дошел смысл сказанного.
Краткая пауза.
— Я не желаю думать о будущем. Теперь мне хорошо. Впрочем, хорошо — не то слово, я счастлив. И я хочу до мелочей четко прочувствовать и ощутить каждое мгновение, впитать его в себя и навечно запомнить каждой клеточкой своего существа. Бог отпустил человеку слишком мало счастливых дней и часов. И если уж наступил этот счастливый день, надо как зеницу ока беречь каждый его миг, каждую его частичку.
— Простите, уважаемый Нодар, а я-то, грешным делом, думала, что вы физик!
— Да, я физик, уважаемая Эка, и прошу не путать меня с поэтами.
— С поэтами? О, нет. Ваши суждения скорее попахивают философией.
— Только этого еще не хватало! — с напускной обидой говорю я.
— Прошу простить, если я невзначай обидела вас, уважаемый товарищ физик. Видимо, относительно философии у меня несколько более романтичные представления, нежели у вас.
Все еще не открывая глаз, она улыбается. Не меняя позы, она подтягивает левую ногу. Гладкое, точеное колено еще больше подчеркивает удивительную пропорциональность ее породистого тела.
Дождливый вечер.
Эка сидит в кресле.
Отец, обхватив голову руками, сидит возле письменного стола и не мигая смотрит в одну точку.
Мать сидит в кресле напротив и мокрым платком вытирает слезы.
Лишь брат, скрестив на груди руки, стоит, привалившись плечом к стене. В глазах его светится гнев, и, видно, ему стоит немалых усилий сдерживать себя.
«Так где ты шлялась эти три дня?» — с бешенством цедит он сквозь зубы.
Молчание.
«Может, ты все-таки скажешь?»
Молчание.
«Говори, иначе я придушу тебя своими руками».
Вновь молчание, тягостное, вызывающее. Эка упрямо уставилась в пол.
«Сейчас же отвечай, не то…»
Мать и вскрикнуть не успела, как брат подскочил к Эке и схватил ее за горло.
«Ты у меня ответишь, отвечай, слышишь!»
«Джаба!» — нашлась наконец мать и, бросившись к сыну, оттащила его от дочери.
Дочь, не издав ни единого звука, вновь опустилась в кресло.
«Я больше не могу! Сколько еще она будет марать наше имя?! Мне стыдно товарищам на глаза показываться!»
«Джаба, успокойся!» — истерически вопит мать.
«Я все равно убью либо ее, либо того молодчика».
«Джаба, успокойся!»
Это уже отцовский голос, жесткий и гневный.
«Что значит — успокойся! Вы бы хоть спросили, с кем и где она шлялась!»
«Вы все прекрасно знаете, с кем и где я была».
Спокойный голос Эки вконец взбесил Джабу, и, кусая губы, он пулей вылетел из комнаты.
«Джаба!» — бросилась вслед за ним мать.
«Джаба!»
Но Джаба был уже на улице. Мать вся в слезах вернулась в комнату и со стоном упала в кресло.
Пауза.
Напряженная, грозовая тишина.
«Что ты с нами делаешь, дочка, чем мы перед тобой провинились? Почему ты заставляешь нас нервничать, мы и так убиты горем! Почему ты мараешь в грязи наше доброе имя, почему ты ни с кем не считаешься? Мы прожили жизнь, ни разу не запятнав честь семьи. А сегодня я носа не могу со стыда высунуть. Что скажут соседи и близкие, друзья и сотрудники? Да они и так только и говорят что о нас. Зачем давать людям пищу для сплетен, зачем? Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
Эта фраза застряла в сознании Эки и, как магнитофонная лента, раз за разом прокручивалась в нем.
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Потому ты порочишь честь нашей семьи?»
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Я вырастил вас, ни разу не повысив голоса», — продолжал отец.
Эка знает, что в спокойствии отца дремлет буря, но не может заставить себя слушать его. Отдельные фразы доносятся до нее обрывками, словно их принесло ветром откуда-то издалека: «Мы с твоей матерью пожертвовали всем ради вас»… «Мы ничего не знали, кроме семьи»… «Только вы с братом и были предметом всех наших забот»… «Мы ни разу не запятнали себя»… «Ваше благополучие и воспитание было единственной целью нашей жизни»… «Мы и теперь не дадим в обиду честь нашей семьи и никому не позволим топтать ее достоинство!»…
Экин мозг отражает эти фразы, как зеркало солнечные лучи.
А в сознании вновь и вновь прокручивается магнитофонная лента с одной-единственной фразой:
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Почему ты порочишь честь…»
«Почему ты порочишь…»
«Почему…»
А ветер все несет и несет издалека обрывки отцовских фраз:
«Вспомни хотя бы один случай, когда твое желание не было исполнено…»
«Вспомни хотя бы один случай, когда мы доставили тебе огорчение…»
«Доставили тебе огорчение…»
«Доставили тебе огорчение…»
На магнитофонную ленту записалась еще одна фраза. Записалась и стала назойливо прокручиваться в сознании.
«Вспомни хотя бы один случай, когда мы доставили тебе огорчение»…
«Доставили тебе огорчение…»
«Доставили тебе…»
Маленькая одиннадцатилетняя девочка гордо выступает рядом с отцом в фойе оперного. Тоненькие пальцы доверчиво покоятся в большой теплой отцовской ладони.
Отец одет в черный дорогой костюм, сшитый специально для театра. Белую рубашку украшает широкий галстук в красную полоску. Новые модные ботинки празднично поблескивают на ярком электрическом свету.
